И слово это было - Россия.. «Спаси меня... Соловецким монастырем» - Петр Петрович Татауров Страница 11

Достаточно высоко оценивая повесть, Белинский все же ограничился эмоциональной аргументацией, тем общим впечатлением, которое у него осталось после ее прочтения. Однако нельзя не заметить, что в этом произведении (как, впрочем, и в других) герой, обдумывая свою жизнь, преследующие его неудачи, выходит на философские обобщения о человеке и мире, о судьбе и ее предопределенности для каждого смертного.

«Судьба, — подумал он, — это одно пустое слово. Что такое судьба? В зверинце этом, на земле, все предварительно устроено и приспособлено для содержания нашего; потом мы пущены туда, и всякий бредет куда глаза глядят, и всякий городит и пригораживает свои избы, палаты, чердаки и землянки, капканы, ловушки, верши и учуги, роет ямки, плетет плетни, где кому и как вздумается. Кто куда забредет, тот туда и попадет. Мир наш — часы, мельница, пожалуй, паровая машина, которая пущена в ход и идет себе своим чередом, своим порядком, не думает, не гадает, не соображает, не относит действий своих к людям и животным, а делает свое, хоть попадайся ей под колесы и полозья, хоть нет; а кто сдуру подскочил под коромысло, того тяп по голове, и дух вон. Коромысло этому не виновато, у него ни ума, ни глаз; оно ходило и ходит взад и вперед, прежде и после, и ему нет нужды ни до живых, ни до убитого…»

Вроде бы все просто — отойди в сторону и не подставляй затылка коромыслу «и все это пойдет тем же чередом и порядочком, да только не по моей голове». Ну а если «и коромысло, и вся махина — невидимка»? Значит ли это, что герою на роду суждено, куда бы он ни кинулся, всегда попадать «на шестерню, на маховое колесо, под рычаг, на запоры и затворы или волчьи ямы»?

Евсей Лиров не знает ответа на этот вопрос. Собственно, а кто знает? Но он, не желая оставлять вопрос открытым, приходит к следующему умозаключению: «Я просто бедовик; толкуй всяк слово это как хочет и может, а я его понимаю. И как не понимать, коли оно изобретено мною и, по-видимому, для меня? Да, этим словом, могу сказать, обогатил я русский язык, истолковав на деле и самое значение его!»

Что верно, то верно. Заглянув в Словарь Даля, обнаружим: БЕДОВИК, БЕДОНОША — кто век ходит по бедам. Евсей Лиров как раз из этих, один из потомков его — Семен Пантелеевич Епикодов, «двадцать два несчастья» — появится в «Вишневом саде» Чехова.

Если в «Бедовике» Даль выписал интересный характер, то в «Вакхе Сидорове Чайкине» он портретирует уже губернское общество, в котором угадываются, впрочем, черты общероссийские. Однако выявление и осмеяние пороков у Даля уравновешивается позитивным началом характера главного героя, человека честного, благородного, не лишенного гражданской жилки, а главное — конструктивных идей. Правда, идеи эти направлены не на переустройство несправедливого мира, а главным образом на противостояние неправде, сохранению собственного достоинства и чести.

Эти две повести и написанная несколько ранее «Цыганка» заставили говорить о Дале как о серьезном писателе. Белинский в «Отечественных записках» (№ 4 1841 г.), рецензируя сборник повестей и рассказов Соллогуба «На сон грядущий», высказывает мысль, что русская литература отнюдь не бедна хорошими произведениями, что не худо бы собрать лучшие из них, рассеянные по журналам в одну книгу, в которую он рекомендует повести: «Пушкина, Гоголя, Лермонтова, князя Одоевского, графа Соллогуба, Даля, Павлова, псевдонима А. Н. Панаева, Гребенки и других». Подобное издание, по убеждению Белинского, «имело бы успех в России и послужило бы пособием для иностранцев». В том же журнале (№ 1, 1843 г.) в рецензии на второй том сборника «Сказка за сказкой» критик высоко отзывается о повести Даля «Савелий Граб, или Двойник», которая «отличается, как все повести этого даровитого писателя, прекрасными подробностями, обличающими в авторе многостороннюю опытность, бывалость, если можно так выразиться, наблюдательность и наглядность… Он жизнию приобрел себе талант, и талант, — кто не согласится в этом, — примечательный… Повесть Казака Луганского очень интересна: в рассказе много истины и юмора, в отступлениях и рассуждениях много ума и оригинальности. Даже самые странности и парадоксы автора носят на себе отпечаток такой достолюбезности, что доставляют в чтении и удовольствие». И далее он присоединяется к мнению героя (и автора), считающего, что «чистый неискаженный русский язык сохранился только в простом народе». Развивая эту мысль, критик пишет: «Действительно, для выражения простонародных идей, немногочисленных предметов и потребностей ограниченного простонародного быта простонародный язык гораздо обильнее, гибче, живописнее и сильнее, чем язык литературный для выражения всего разнообразия и всех оттенков идей образованного общества. И это понятно: простонародный русский язык сложился и установился в продолжение многих веков; литературный — в продолжение одного века; первый, раз установившись, уже не двигался вперед, как и мысль простого народа; второй — бежит, не останавливаясь, не переводя духу, вследствие беспрерывного вторжения новых понятий и безостановочного развития, а следственно, и движения старых идей».

Ровно через год в том же издании критик подтверждает свое мнение о даровитости писателя, найдя возможным похвалить и повесть «Вакх Сидоров Чайкин» — «одна из лучших повестей Казака Луганского, исполненная интереса и верно схваченных черт русского быта», найдя в другой его вещи — «Хмель, сон и явь» — «достоинство психологического портрета русского человека, мастерски схваченного с натуры».

Высокую оценку творчеству писателя дает критик и в обзоре «Русская литература в 1844 году» («Отечественные записки», № 1, 1845 г.): «Колбасники и бородачи» — решительно лучшее произведение г. Луганского. Несмотря на чисто практическую и внешнюю цель этой повести, в ней есть подробности истинно художественные, есть черты купеческого быта, схваченные с изумительной верностью…» Тут же через несколько номеров Белинский рецензирует сборник «Физиология Петербурга», выделяя в книге две лучшие статьи — «Петербургский дворник» В. И. Луганского и «Петербургские углы» г. Некрасова. Первая есть мастерский очерк, сделанный художническою рукою, одного из оригинальнейших явлений петербургской жизни, лица мало известного в Москве и совсем не известного в провинции. Это одно из лучших произведений В. И. Луганского, который так хорошо знает русский народ и так верно схватывает иногда самые характеристические его черты».

И после этой характеристики критик дает пространную цитату из очерка, подводя итог следующими словами: