Геннадий Прашкевич - Русский хор Страница 14

«Нет, — закашлялся Антонио. — Они не на меня шли».

«Как так? Я сам видел, как они перешли на гусиный шаг».

Спорить не стали. Антонио завернулся в плащ и отступил на ступеньки каменной лестницы. С тем и расстались.

«Ой балуешь, барин».

Зубов-младший молча соглашался.

Некоторое время даже не ходил в корчму.

Хватит красного вина. Вгрызался в Морской устав. «Ежели кто изувечен будет в бою или иным случаем во время службы своей, что он в корабельной службе негоден будет, того к магазинам, в гарнизоны или штатную службу употребить, повысив чином, а ежели изувечен, то в гошпитале кормить до самой смерти».

Не хочу изувеченным быть, томился в предчувствии.

От скуки начинал упражняться в добрых размышлениях, в добром богомыслии, но вдруг слышал как бы изнутри вместе с колоколами сладостный голос и снова шел в тратторию при «Пиете».

Дворец дожей…

Тюрьма у моста Вздохов…

Башня Часов со скорбной Мадонной…

Золоченый крылатый лев на синем фоне с золотыми звездами…

Все казалось чужим, будто он правда русский шкипер и пересек неведомое море, чтобы увидеть крылатого льва, а может — быть изувеченным, чтобы кормили в гошпитале до самой смерти.

Сан-Дзаккария со скорбящей Мадонной…

Сан-Джорджьо деи Гречи — церковь греческой общины…

Санта Мария Формоза (прекрасная, прекрасная), конный монумент кондотьеру и еще многое-многое, от чего в испуге разбегались глаза, а музыка, казалось, разорвет сердце. Спасаясь, стремился в тратторию при «Пиете». А там Антонио кашлял страстно. Садились вдвоем близко к выходу. На лавке напротив какие-то люди в плащах начинали прислушиваться.

«Канты хочу сочинять».

«Так сочиняй. В чем сомнения?»

«Неравные голоса мучают».

«В какой октаве?»

Зубов-младший чуть не заплакал.

«Спокойствия на душе нет. Говорят, похож на кого-то».

Антонио отодвинул бутыль с вином: «Все на свете на кого-то похожи».

«Но не так, как я».

«А ты как, на кого похож?»

«Сам не знаю. Мне канты сочинять хочется».

Даже напел негромко: «Буря море раздымает…»

Антонио смиренно слушал, кивал. Вот-вот. «На горах Валдайских сидел Аполлон…» Это ему понравилось. Подумав, разрешил: «Сочиняй».

Алёша осмелел: «А вот и сочиню».

«Какие на то у тебя инструменты есть?»

«Пока никаких. Капеллу создам в деревне».

«Это возможно, — кашляя, согласился Антонио. — А если инструментов нет, то и вообще возможно».

И открыл большой секрет.

Никому раньше не говорил, а тебе открою.

Тебе можно, сказал, ты не венецианец, ты для меня неизвестно кто.

Вот, объяснил, носителем мелодии обиходного партесного многоголосия всегда считался тенор. А тенор — дурак, сам знаешь. Тенору всегда и везде противопоставлялся гармонический бас, понимаешь? Рыжий поп скверно кашлял, пытаясь донести главную мысль. Чаще всего тенор и альт движутся параллельно в интервале терции и кастратов из «Пиеты», сказал, можно это расценивать как терцовый подголосок к тенору, понимаешь? Пусть теноры поют. Скверно закашлялся. А потом баритоны и басы вступают в большой, малой и нижней половине первой октавы, понимаешь?

Алёша почти понимал. Толпа, например. Там все можно услышать.

В толпе сопрано вдруг прозвучит, ему ответит бас или дисканты спорят.

Но зато нет в толпе лада, это тоже понимал, в толпе все случайно. А хорал возвышен, хорал величествен. Органист сыграл прелюдию, и сразу грянули, поплыли чудные голоса, как у виолы — нежные, мягкие, ионийским ладом ведя победу. Видно было, как сильно хочет Антонио открыть Зубову-младшему что-то важное — чужой ведь, не венецианец, но три матроза напротив не выдержали и бросились в драку, и никогда не видел Алёша, чтобы узкогрудые так дрались.

Каждые два месяца Зубов-младший отправлял письмо кригс-комиссару господину Благову, отчитывался в увиденном, расписывал каждую денежную трату. Писал, что давно питаются исключительно рыбой, иногда сухой, про красное вино вовсе не упоминал. И про то, что в док ходит только Ипатич, об этом тоже не упоминал. Писал про виденную в монастыре редкую рукопись, приписываемую святому Амвросию, про фрески на старых зданиях. Проехав на кораблях и на лошадях от Петербурха до Венеции, осмеливался целые страны и народы сравнивать друг с другом. Упоминал мазурку как добрый танец, но Силезию и Моравию хвалил больше, указывал на пьяную глупость поляков, начавших, например, и так и не закончивших мост через Вислу. «Поляки, любезный господин Николай Николаевич, — писал Зубов-младший, — делом своим часто подобятся скотам, понеже не могут никакого государственного дела сделать без боя и без драки». Дивился, что дамы в Польше разъезжают по городу в открытых экипажах и себе этого в зазор нисколько не ставят. А в Вене видел, как по случаю процессии сам император Леопольд шел свободно, не покачиваясь, его не вели под руки, как бывает в Польше с самыми сановными панами. Конечно, писал про деревянные гондолы, про сандоло, пуппарини, счьопоны, про дома на фундаменте из тяжелой расколотой лиственницы, понятно, больше со слов Ипатича, но какое это имело значение?

А потом дописывал слова для тетеньки:

«Любезная тетенька Марья Никитишна, отпиши мне касательно твоего здоровья, как ты жива есть. Хотел послать тебе всяких птиц красивых, ты в жизни таких не видела, некоторые рябые, как дядька Ипатич. Птиц этих можно держать живьем в клетке в саду, но нет возможности послать даже самых маленьких витютеней».

Порадовав тетеньку, писал дальше:

«А в лавках здешних огурешным семем торгуют, настоем ромашки и ноготков, розовым алтеем. Для здоровья легко и полезно, тетенька. (Про красное вино тоже ни разу не упомянул.) А новостей у меня две. У хозяина дома моего именем Виолли сын схвачен в Турции, томится в башне. Названный Виолли мне совсем проходу не дает, жалуется, когда же русские пойдут войной на таких неслыханных турков. А вторая новость: мои башмаки с пряжками у сапожника пропали, он обещает новые сделать и в утешение дает мускатные груши, печалится. Обещает как-то поправить, тут ведь скоро дожжи пойдут, скользко».

Не писал, конечно, и о том, что с вкусных сардин, жаренных в масле с уксусом, с «раков-медведей» и рулетов из лангустинов потихоньку перешли с Ипатичем в основном на баккала, то есть на самые простые блюда из трески. Письма в Петербурх Ипатич направлял казенным путем: сперва до Берлина, оттуда в Кёнигсберг через Кольберг, Штольп, Данциг, Фрише-Нерунги, Пиллау, а там уже морем с помощью почтового галиота.

Иногда хотел спросить у тетеньки здоровье девки Матрёши, только зачем?

Жалел своего хозяина, видел, как синьор Виолли думает о сыне, безмерно печалится, оттого все в доме обнюхивает, обсматривает, наверное, сравнивал, как у других людей дела складываются. Иногда синьор Виолли ругал Ипатича, тот не всегда разувался у домашнего порога, а спал вообще в прихожей, мимо не пройдешь, непременно споткнешься.

Облака тянулись над водой. Мосты горбились от сырости.

За полгода венецийской жизни Алёша отправил три отчета кригс-комиссару, ответов не получил ни одного. Ипатич клялся, что это и к лучшему: пока совсем не кончились деньги, надо учиться. Теперь от Ипатича постоянно пахло дешевой рыбой, смолой и деревом. А вот музыка не имеет запахов.

Однажды в траттории Антонио заговорил о танце пастушков.

Кажется, он понимал в этом, говорил долго и интересно, хотя зачем, собственно, пастушки в каменном городе Венеции? «Плачет пастушок в долгом ненастье…» Ну и что? «Прочь уступай, прочь…» Зубову-младшему ночами снились вовсе не сладкие танцы пастушков, а торжество виватного канта, такого, что враги содрогнутся.

Впрочем, для написания настоящего виватного канта, рассудительно замечал рыжий поп, следует одержать настоящую победу.

«А то мы не одержим», — возражал Алёша.

Вино согревало его в зябком воздухе Венеции.

«Если хочешь знать, — говорил, запивая свои слова красным вином, не обращая внимания на других людей в траттории, — если хочешь знать, у нас в России торжества следуют одно за другим».

И напоминал: семьсот второй год — взятие Шлиссельбурга, семьсот четвертый — Нарва и Дерпт, семьсот девятый — победа под Полтавой. При таком темпе добрый виватный кант никогда не окажется лишним. Не покроются пылью фанфары — гласы трубные, мусикийские. Описывал пораженному Антонио: «Наверху триумфальных ворот будет устроена вислая площадка, на которой поставят по два в ряд восемь молодых юношей, великолепно разодетых, пение свое сливающих с величавыми звуками фанфар. Не то что ваши венецийские баркаролы. — Сердил- ся. — Дудите над сырыми каналами в изогнутый рог, будто мы в древнем Риме».

Но и в тот вечер хорошо поговорить не дали.