Хелла Хассе - Сидр для бедняков Страница 14

Когда в прошлом отношения между ней и Рейниром зашли так далеко, что совместная жизнь уже казалась необходимой и неизбежной, Марта стала подыскивать другую комнату. Нашла в конце концов подходящую на отдаленном канале в доме, перестроенном из пакгауза. Она сама побелила стены, покрасила морилкой пол и почти полностью истратила свое жалованье на мебель и занавески. Все ее имущество состояло из книг, одежды и разномастной посуды: сковородок, кастрюль, тарелок, чашек и плошек. Было у нее на старой квартире несколько красочных афиш, украшавших стены. При переезде она их выбросила — оборванные по краям и выгоревшие, они не соответствовали новой цветовой гамме.

В тот первый вечер при свечах (второпях она забыла ввернуть в люстру новую лампочку) все в комнате отливало желтым и оранжевым. Они торопливо одевались — чтобы добраться до дому, Рейниру надо было успеть на последний поезд, — а пламя свечей трепетало, чуть не выскакивая из подсвечников. Она молча проводила его до станции и стояла на перроне, пока поезд не скрылся из виду. В ту минуту ей казалось, будто оба они находились на краю гибели и чудом спаслись, уцепившись руками за утес. Их соединили исключительные обстоятельства, а теперь им осталось только вспоминать о чудесно проведенном вечере, о прощальном объятии, в котором таилось молчаливое признание несбывшейся мечты и опасение, что при следующей встрече на улице они даже не поздороваются и разойдутся в разные стороны.

Предчувствия не обманули Марту. Первая же весточка от Рейнира была безотрадна. На почтовой открытке крупным изящным почерком было написано: A thing of beauty is a joy forever[18]. Изречение озадачило ее. Как это понять? Если Рейнир намекает на их связь, то это пошло. Неужели он боится, что после того, что между ними было, она будет претендовать на слишком многое? «Как он переменился, — думала она, — если считает необходимым поставить меня на место, дать мне отставку, отделавшись таким банальным комплиментом!»

Много дней провела она, терзаясь сомнениями. Наконец решилась позвонить. Женский голос ответил, что сейчас позовет мужа к телефону. Рейнир взял трубку, разговаривал с ней сухо и вежливо, подчеркнуто деловым тоном — такого Марта от него еще не слыхала. Она, конечно, понимала, что и слова его, и тон объяснялись присутствием Софи, и все же отошла от телефона с привкусом горечи во рту.

Солнце садилось. Над верхушками деревьев небо еще было желтовато-оранжевым, но в кустах уже стало сумрачно. Марта поднялась, отряхнула юбку. В окружавшей ее тишине что-то изменилось, она почувствовала, что осталась одна. По тропинке она вернулась на то место, где рассталась с Рейниром. За кустами жимолости в вечерних лучах рыжели поля. На западе над холмами неподвижно висели рваные темные клочья облаков — следы умчавшейся грозы. Длинные тени деревьев доставали до кустарников, образуя на дороге вместе с колесной колеей густую сеть перекрещивающихся линий. Марта вспомнила игру в классики, которую в детстве очень любила, потому что, играя в нее, надо было проявить ловкость и не задеть при прыжке черту, отделявшую одну клетку от другой. Даже повзрослев, Марта порой не отказывала себе в удовольствии поиграть в классики, чтобы проверить свою сноровку. И вот сейчас, когда тени деревьев и следы колес на дороге заменили меловые квадраты ее детства, она запрыгала на одной ноге, балансируя для равновесия руками: если оступишься, выбываешь из игры. И, как в детстве, ей почудилось, будто от ее ловкости и терпения зависит что-то очень важное.

— Марта! — окликнул сзади Рейнир. Она и не слышала, как он подошел. Тяжело дыша, она остановилась и отбросила назад рассыпавшиеся по щекам волосы. — Куда ты подевалась? Уже половина восьмого.

— Спала на траве. При желании мог бы найти.

— Марешаль пока не закончил. Хорошо еще, если завтра отсюда выберемся.

— Ты голоден? У нас есть хлеб, сыр, фрукты.

— Жена Марешаля готовит нам ужин.

— Ты ее попросил?

— Нет, поинтересовался, нельзя ли достать чего-нибудь. За деньги, разумеется, — добавил он и посмотрел на Марту.

— Ну и напрасно. Ведь у них не гостиница. И без того мы как снег на голову свалились. Они там возятся с нашей машиной, так неужели им еще подавать нам подносы с сдой?

— Не преувеличивай. Хозяйка подошла к этому по-деловому. Зарезала цыпленка, варит суп.

— А что, нельзя было обойтись без этого? Мы так плотно поели сегодня утром в Рубе!

— Опять ты недовольна!

— Мы их обременяем. Пользуемся тем, что у нас есть деньги платить за услуги. Они ведь не лавочники. У таких людей обедают, когда они приглашают, или не обедают вовсе.

— Зря ты все так усложняешь, — сказал Рейнир.

— А я иначе не могу. Говорю, что думаю.

Из дома Марешаля пахло луковой похлебкой и жарким. Мадам Марешаль возилась у плиты. Столпившиеся возле крыльца ребятишки проводили Марту и Рейнира завистливыми взглядами. Таз с будущим сидром, покрытый холстиной, стоял на полу в углу комнаты. Женщина из соседнего дома, которую Марта видела, когда та крикнула старику: «Гастон!» — теперь накрывала стол клеенкой и расставляла тарелки. Отогнав облепивших окно и двери детей, мадам Марешаль молча подала гостям еду. Они ужинали в полной тишине, и это действовало угнетающе.

— Вижу, стряпня пришлась тебе по вкусу, — ехидно сказал Рейнир, когда они вышли покурить.

Теперь и у Марешаля, и в других домиках люди сидели за ужином, слышались громкие голоса и звон посуды. Тощие собаки метались от двери к двери, надеясь на подачку.

— А сам-то? Раз поел, значит, и спать будешь, — отпарировала Марта.

В вечерних сумерках белели лица людей, сидевших возле домов на своих венских стульях. Дети сновали взад и вперед, бегали по дороге, прыгали в кювет; кончали дневную суету птицы. Издалека послышалось пение: казалось, голоса приближаются. На мосту замерцали огоньки.

— La procession, la procession![19] — возбужденно закричали дети. Они побежали было толпой навстречу поющим, но вдруг остановились. Прозвенел колокольчик, и пение смолкло. По дороге парами шли человек тридцать детей, среди них совсем малышки, в белом, с зажженными свечами в руках, возглавлял процессию кюре, похожий на черное привидение. Было очень тихо, слышалось только позванивание четок священника, дыхание детей и топот их ножек по дороге. Молчали и люди, сидевшие возле домов. И только когда процессия отошла метров на пятьдесят от сарая Марешаля и завернула за угол, звонкое пение возобновилось.

Напряжение разрядили игравшие на обочине ребятишки, которые начали передразнивать кюре и детей со свечами.

— Venez ici![20] — крикнула ребятам одна из женщин.

— Это что, нарочно? — спросил Рейнир. — Демонстративно перестали петь, как только вошли в деревню!

— А ваши дети почему не с ними? — спросила Марта хозяйку, застывшую на крыльце. Ее лицо и руки светлыми пятнами выделялись в темноте.

— Кюре не позволяет. В Шатиньи-Леглиз народ набожный, а мы нет. Никак ему нас не перевоспитать. Да замолчи ты наконец, — прикрикнула она на стоявшую неподалеку молодую женщину, которая что-то жалобно забормотала. — Не давай им себя запугать!

— Лучше бы уж пели, так скорее сагитируешь, — засмеялся Рейнир и обнял Марту за талию.

Теперь заговорили все разом, перебивая друг друга, возле дома Марешалей собралась целая компания. Но потом женщины, размахивая руками, стали нырять в темноту, загоняли ребят спать. Вошли в дом и супруги Марешаль. Улица скоро опустела, но в домах еще велись приглушенные разговоры, и кое-где сквозь ставни пробивался слабый свет.

Марта и Рейнир остались на улице. Они были здесь лишними; на глазах у них — двух бесстрастных и недоумевающих зрителей — разыгрывался спектакль, абсолютно им непонятный, и участвовали в нем деревенские обитатели, которые, точно кошки, крались в темноте. Наконец Марта и Рейнир медленно направились к сараю.

— Соблаговолите ответить, где вам нынче будет угодно почивать? — шутливо осведомился Рейнир, убрав руку, обнимавшую Марту, так как почувствовал, что ей это прикосновение неприятно. Он продолжал болтать, бренча ключами и мелочью в кармане, нарочито беспечно, стараясь заглушить нараставшую злость. — В траве ли у дороги или возле мусорной свалки у реки с проточной водой и личным туалетом? Или предпочитаете на соломе в сарае, который, как я успел заметить, служит прибежищем для весьма симпатичных насекомых?

— А не лучше ли все-таки в машине, там ведь так уютно? — в тон ему возразила Марта. — Но прежде давай выясним наши отношения, — прибавила она запальчиво.

Рейнир открыл дверцу машины, и они устроились на заднем сиденье, в разных углах.

— Что с тобой? — заговорил Рейнир. — Стоит мне пошутить, ты тут же взрываешься. Научись хоть немного играть.

— Я и не знала, что это игра!