Кэндзи Маруяма - Дорога к замку Страница 16

Не переставая орать, он встаёт и, раскинув в стороны руки, крутится волчком на одной ноге. Все разинув рот смотрят на него, парализованные воплем и странными телодвижениями. Волосы у Длинного растрепались, он крутится на одном месте и, не переставая, истошно воет. Воет на трамплин, на небо, на поля. Зрители глядят на него с отвращением и опаской и близко не подходят. На дороге остановилось несколько машин, и из них вышли люди, тоже привлечённые необычным зрелищем. Мы трое хохочем до упаду и не мешаем Длинному развлекаться. Наконец вопль его затихает, и он, повращав для острастки глазами, садится на траву, потом ложится навзничь.

Через минуту Длинный уже тих и спокоен. Остановившиеся машины трогаются дальше, зрители расходятся.

— Ну ты дал! — говорю я.

Длинный не отвечает, только ухмыляется. Он лежит на спине, подложив руки под голову, и, часто дыша, смотрит в темнеющее вечернее небо.

— Чокнутый ты у нас, — говорит Головастый, достаёт у меня из‑за уха бычок и закуривает.

Солнце уже зашло. Наш выходной на всех парах несётся к концу, того и гляди, совсем стемнеет. Однако по–прежнему жарко, обгоревшая кожа пылает. Мы решаем уходить и идём в раздевалку. Проходим мимо взрослого бассейна. В воде всего несколько человек, вышка дежурного пустует. Купнемся ещё разок, предлагаю я. Приятели соглашаются, мы прыгаем в воду и проплываем пятьдесят метров — от края до края. Вода стала теплее. На середине дистанции я вижу, что мы плывём неровно: двое впереди, я третий, а сзади, сильно отстав, тот, который блевал. Мы уже вылезли из бассейна, а он ещё на середине. Когда остаётся метров десять, он встаёт на ноги и дальше идёт по дну. Мы трое тоже порядком выдохлись и садимся на скамейку, чтобы отдышаться. Потом бредём по остывшей траве в раздевалку. Служащие бассейна собирают мусор и сносят его в костёр. Обмывшись под душем, мы заходим в раздевалку. Там кто‑то жалуется, что у него стащили часы, а у нас все вещи на месте — и штаны, и рубашки.

Мы молча идём назад по той же дорожке. Стемнело, загораются огни. Ужинаем в буфете на станции и садимся в электричку. Выходной закончен. Обычный выходной, такой же, как всегда.

В снегах

Тадао пристроился на втором этаже на котацу[1] и ждал, пока пройдёт товарный. С тех пор как начались зимние каникулы, он каждое утро смотрел, как проезжает поезд.

Внизу мама шила на швейной машинке. Тадао, повернув голову, посмотрел на часы, стоявшие на шкафу. Ещё оставалось немного времени.

Рядом стоял ящик с цветными карандашами. Тадао выбрал один, с обломанным концом, и стал обводить своё имя, написанное каной[2] на обложке альбома для рисования. Пальцы от холода покраснели и совсем не слушались. Покончив с именем, Тадао взял красный карандаш и принялся обводить номер класса и группы.

— Оку–сан[3], — закричали из соседнего дома, — телефон!

— Ой, спасибо!

Стук швейной машинки прекратился, внизу, в прихожей, с грохотом распахнулась дверь, и мама выбежала на улицу.

Раздался гудок поезда. Тадао поднял лицо и, опираясь руками, в одной из которых был зажат карандаш, на дзабутон[4], стал смотреть в окно.

Снег, который шёл всю ночь, прекратился, из‑за отлогих вершин белых гор поднималось утреннее солнце. Все за окном сверкало и переливалось, прямо ослепнуть можно.

Послышался второй гудок. Тадао встал и прижался носом к оконному стеклу.

В просветы между домами было видно, как быстро бежал чёрный тепловоз, таща за собой длинную вереницу вагонов. Тадао стал быстро считать их, но, как и вчера, на середине сбился.

Последним промчался служебный вагон, из его трубы валил дым. И снова весь мир стал белым.

Тадао ещё немножко посмотрел в окно, потом вернулся на котацу и с головой залез под одеяло. Закоченевшие руки согрелись, и он потёр их одну о другую. Прямо перед носом свисад край одеяла, и Тадао попробовал цапнуть его зубами.

Из соседнего дома доносился пронзительный голос мамы, говорившей по телефону. Вдруг голос оборвался. Внизу открылась дверь, и мама вбежала в дом.

— Тадао! — крикнула она.

Тадао не отозвался.

— Тадао!!!

Мама подошла к лестнице, ведущей на второй этаж.

— Ну чего? — сказал Тадао.

— Спускайся сюда.

— Чего ещё?

— Значит, нужно. Спускайся.

— Потом.

— А я говорю, сейчас. — Мамин голос посуровел. — Совсем не слушается. Вот я пойду в школу, пожалуюсь на тебя учительнице.

Тадао откинул одеяло, отодвинул сёдзи[5] и стал спускаться по крутой лестнице. Разутые ноги мёрзли на холодном полу коридора. Мама посмотрела на Тадао и вернулась в комнату.

— Ну чего? — спросил Тадао.

— "Чего". Все тебе "чего".

Мама подошла к шкафу, открыла ящик, где лежали вещи Тадао, и достала костюм, который он надевал на Новый год.

— Ох, горе какое! — сказала мама.

— Мы куда идём? — спросил Тадао.

— К бабушке, — ответила мама, всхлипнула и стала надевать на него костюм.

— А зачем?

— Нужно. Достань‑ка новые сапоги.

— Ага.

Тадао сам натянул на ноги шерстяные носки. Мама надела на него пальто и застегнула пуговицы.

Он заскользил в носках по коридору в прихожую. Открыв дверцу ящика для обуви, Тадао достал из его дальнего угла новые резиновые сапоги. Они были такие блестящие и переливающиеся — просто красота.

— Постой тут, — сказала мама из комнаты.

Тадао обернул штанины вокруг лодыжек и стал обувать сапоги. Они были как раз впору. Он попробовал походить взад–вперёд по бетонному полу тесной прихожей.

Из комнаты вышла мама в чёрном кимоно и пальто, поспешно затягивая на ходу пояс. Надев белые таби[6], которые она держала в руке, мама сунула ноги в зимние гэта[7] с пластиковым верхом, обшитые цветным мехом. Нагнулась, чтобы завязать тесёмку на таби. Тесёмка никак не завязывалась на толстой маминой щиколотке.

— Ну, пойдём, — поторопила мама, и они вышли из дома.

— Гулять? — спросила у мамы знакомая тётя, встретившаяся им по дороге.

— Да, — ответила мама, не глядя на неё, и быстро прошла мимо.

Вот и улица.

С крыш снег ещё не счищали. Возле домов он лежал целыми сугробами, кое–где на нем оранжевела брошенная кожура мандаринов.

К станции тянулся след от гусениц снегоуборочной машины.

Тадао смотрел вперёд во все глаза, но самой машины не было видно, не слышался и гулкий шум её мотора.

Местами из‑под снега виднелась бетонная мостовая, и когда мама ступала по ней, шипы её зимних гэта звонко цокали.

Тадао хотел было прокатиться по ледяной дорожке, но посмотрел на маму и не стал. Мамино лицо было красным и расстроенным.

— Сегодня шалить нельзя, — сказала мама, глядя прямо перед собой.

— Буду охотиться на зайцев, — сообщил ей Тадао.

— Нельзя, — ответила мама и ничего больше не сказала, только зашагала ещё быстрей.

Из‑за сугроба вдруг выскочила чёрная собака и подбежала к Тадао. Он вцепился в мамину руку. Собака, выдохнув из пасти клуб белого пара, посмотрела на Тадао, потом пустила на снег жёлтую струйку и умчалась в переулок.

— Мама, — спросил Тадао, — а кто быстрее — заяц или собака?

— Сегодня нельзя охотиться на зайцев. Ох, беда какая!

— Ну кто быстрее?

— Я же сказала, сегодня не до зайцев.

Они свернули с улицы и стали подниматься вверх, к женскому училищу.

Все было занесено снегом, только сбоку кто‑то протоптал узкую тропку.

Тадао пошёл вперёд, разбрасывая снег сапогами, чтобы сделать тропинку пошире. Прошло ужасно много времени, пока они добрались до ворот здания.

Училище уже закрылось на каникулы, в окнах белели задёрнутые шторы. Витая железная калитка была чуть–чуть приоткрыта, на каменных ступеньках остались следы метлы. Четырехугольные столбы ворот были одеты в белые снежные шапки.

Они вошли в калитку и, свернув перед самым крыльцом училища, пошли по заснеженной аллее. Пруд затянуло льдом, наверное, по нему уже можно было ходить.

Мама, подобрав полы кимоно, шла след в след за Тадао.

Он время от времени оборачивался и смотрел на неё через плечо. На мамином лице, всегда таком весёлом, сегодня не было и тени улыбки.

Они пересекли теннисные корты. В центре школьной территории стояла сторожка с двумя трубами. Из одной к небу тянулся сизый дымок.

Мама отодвинула Тадао в сторону и остановилась перед стеклянной дверью. Потопав ногами, она стряхнула с гэта прилипший снег. Тадао сделал так же. Чуть приоткрыв дверь, мама сказала:

— Можно?

Из сторожки никто не ответил. Видно было, что на глиняной печке стоит большой котелок, из‑под крышки которого вырывался пар.

— Можно? — снова спросила мама, прислушиваясь к тому, что происходит в домике.

Сёдзи распахнулись, и вышел папа в пижаме.