Геннадий Прашкевич - Русский хор Страница 17

Вот и не терял время, обменивался с органистом Гансом художествами.

В трактире садились в стороне от шведов, старались не слушать подлые речи.

«Витт вин!» Ну и пусть пьют белое. «Тапа вин». Ну и пусть разливают по бокалам.

Ганс приносил цветные картинки, похожие на жар-птиц и босоногих китайцев томилинских, но по-своему написанные. Ипатич в свою очередь на отдельных листках прямо на память выполнял подробные чертежики военного корабля «Santa Profetia», то есть «Святое пророчество», на котором плотничал. Переходы, и трапы, и снасть, и крюйт-камера, упрятанная почти в трюм, — все у него легко получалось. Рассказывал Зубову-младшему про лесопильный завод, на котором бывал, про то, как ставят пушки на «Святом пророчестве». А органист Ганс услужливо подливал в бокалы вино и радовался тому, что родился в Пиллау, и хотел бы умереть в Пиллау.

«Так, наверное, и будет», — соглашался Ипатич.

«У нас, — с уважением сообщал Ганс, — старая Фогель больше чем в столетнем возрасте умерла. Правда, все же умерла, не сумела выжить. А прачка Элизабет Райке с третьего пирса вообще прожила еще более. От разных мужей имела Элизабет детей, которые тоже постепенно умерли, а до того жили совестливо. Так же и старая жена шкипера Шмидтке по имени Генриэтта…»

«Да зачем у вас бабы живут столь долго?»

«В море редко бывают, и опасностей меньше, — охотно пояснял Ганс. — Последний муж Генриэтты по имени Вильгельм Райхерман был знаменитым кровельщиком во всем округе. Если бы не ветер с норд-веста, жил бы и долее».

«Ветром с норд-веста, знаем, янтарь вам приносит».

«Истинно так. Но кровельщик не удержался, упал с крыши».

И опять в портовом трактире кто-то переворачивал столы, гасли свечи.

«Грисс энер!» Летели со всех сторон оловянные кружки, билась посуда.

«Стапп миг!» — кричал кто-то из-под стола, ему прямо отвечали: «Свинпелс!»

До поры до времени драка как бы обтекала столик Зубова-младшего. Но вдруг вспыхивало: «Раккар!» Или кто-то вдруг вскрикивал: «Гитт авскум!» Какой-то человек падал, не жалея топтали сапогами. «Шледдер, шледдер!» Звенели бутылки, являлись ножи. Никаких сопрано, женских голосов, тем более меццо. Зубов-младший зачарованно вслушивался в ругань и в шум, в голове все это красиво разделялось на незримые ручейки. Вот общий диапазон альтовой партии — фа-соль, нежность, нежность. А далее фа-соль второй октавы. Кто-то кидался к столику, но самых наглых Ипатич с левого плеча бил ножкой стула, благо ее уже отломили. «Шваль! Шледдер! Подонки!» — глупый тенор вдруг прорезался. По характеру звучания — драматический. Зубов-младший поднимал задумчивый взор горй. Недавно на Раулештрассе в аптеке видел в склянке с мутным спиртным крупную сулескандру, ее иногда зовут саламандра. Даже эта крупная сулескандра в его воображении звучала сейчас как отдельный голос. И в драках ночных мужские баритоны и басы волшебно звучали — в большой, малой и нижней половине первой октавы, а иногда и в контроктаве.

«Стапп миг! Стапп миг!»

«Лицо береги, барин!»

После очередного письма кригс-комиссара Ипатич уговорил Зубова-младшего сходить на верфь. Надо же что-то закрепить в голове, пока ее не разбили. В доках только что начатые корабли лежали как белые скелеты невообразимо крупной трески. Это так поразило Зубова-младшего, что прямо с верфи, взяв потрепанную карету, поехал он к Гансу. У органиста как раз сидела молодая родственница. Башмаки на тонкой подошве, белокурые волосы чисто вымыты, потупляет белесые глазки, на Матрёшу ничем не похожа, но как музыка может быть.

И с коштом дела наконец поправились.

Правда, тетенька отписала: больна сильно.

Спросил, а чем больна? Ответила: старостью.

Огорчился. А еще трактирщик без причин стал обижаться на Зубова-младшего. Вот только сядут он да Ипатич (тот Алёшу больше в трактир одного не отпускал) за стол, так тут и драка непременно.

«Да разве мы начинаем?»

«Важно, что вы заканчиваете».

А герр Хакен, крючок старый, заходил в комнату, чтобы смотреть на глобус.

Пальчиком толкал ход, глобус крутился, и герр Хакен завороженно ждал, какой стороной остановится круглая Земля перед его прокуренным пальцем. Чаще всего останавливалась — океаном. Глубины, наверное, страшные. Чудовища, наверное, ужасные. Майн готт, какой мир большой, удрученно качал головой герр Хакен. И смотрел на глобус так, будто это правда настоящий мир. Вот какие большие глубины, вон как рвет паруса норд-ост. Освеженную красным вином голову Зубова-младшего сладостно продувало музыкой. «Шторм от норд-веста янтарь приносит…» Янтарь, конечно, соберут, не оставят, а корабли лягут на дно. Алёша ясно представлял, как скелеты кораблей медленно врастают в придонный ил, как в сумерках идут над ними тяжелые рыбы.

«Хвалите имя Господне».

В дискурсах — разговорах — шло время.

Достали драки в трактире, но Ипатич и этому радовался.

«Раньше думал, — однажды признался барину, — что немец луну придумал, и музыку придумал, и пиво, чтобы специально русских от дела отвлечь, от умения драться, а они, немцы-дураки, сами лезут и лезут, тут никак не отвыкнешь».

А потом еще одно письмо пришло из Санкт-Петербурха.

Строгое письмо. Такое строгое, что в тот же день Зубов-младший сказал Ипатичу: «Собирайся». И на другое утро, даже не попрощавшись с Гансом, погрузились на русскую шняву, как раз вошедшую в порт, и ушли в море, украденный в Венеции глобус земной оставив счастливому герру Хакену.

На световом люке шнявы «Рак» (бывшая «Кревет») красовался девиз: «За процветание Пиллау». В июле 1718 года, выпалив из всех четырнадцати орудий, она наконец вошла в устье Невы, и Зубову-младшему показалось, что с низких берегов пахнуло назьмом. Но запах, конечно, был морской, водяной, и чайки орали, находя какое-то удовольствие у края холодной воды. Уже вечером кригс-комиссар Благов угощал возмужавшего Зубова-младшего романеей из личных запасов, присматривался и непонятно, но огорченно качал головой. Ипатича в гостиную не позвал, было видно — сердится. Значит, не все мне открыл Ипатич, ох не все, думал Зубов-младший, пережевывая грудинку, обжаренную на масле.

«Чему в чужих странах научился, о том тебя государь спросит, — помолчав, сказал кригс-комиссар господин Благов. — Мне ты и наврать можешь, поскольку не силен в морских делах. — Смотрел так, будто ожидал увидеть перед собой совсем другого человека. — Взбодри все, что изучил, в памяти. Вернулись недавно из Пруссии и Франции еще такие же, как ты, всего счетом десять человек. Не знаю, чему научились, сейчас главное войти в дело. Советую тебе сразу начать жить. Государю умелые люди нужны. Переговоры в Амстердаме между Куракиным Борисом Ивановичем (послом русским, это Зубов-младший знал) и представителем Швеции голштинским министром Герцем прошли очень хорошо, и проклятый Карла (король шведский Карл XII, это Зубов-младший тоже знал) убит при осаде крепости в Норвегии. Так что теперь особенно нужны государю знающие люди. Ждет возвращения слесарей, литейщиков, граверов, кормщиков. Сам испытывает каждого».

Мрачнел, вглядываясь в лицо Зубова-младшего.

Потом все же не выдержал, крикнул громко Ипатича.

Тот появился сразу, будто подслушивал за дверью — такой вид.

«Не только топор тупить, работать стилом и красками, еще и никакого ослушания не следует себе позволять, — не глядя на Ипатича, сказал кригс-комиссар. — Хвалю, ты с барином не зря ездил. Слухи о тайном шведском корабле подтвердились. И название подтвердилось. „Святое пророчество“. Но ты-то, — мрачно уставился на Ипатича, — ты-то кроме указанного что вынес? — И не дал Ипатичу опомниться, спросил, явно проверяя слова Зубова-младшего, писанные им в отчете: — Ну, говори, чем занят, к примеру, боцман, что хранит в своих каморах?»

Ипатич ответил без всякого смущения:

«В каморах боцмана канаты, якори, анкерштоки, буи хранятся. Должен боцман приказывать сплейсывать канаты и класть в удобные места. Истаскивать якори тож и привязывать к ним буйрепы довольной длины, чтобы буи всегда поверх воды были. И когда корабль стоит на якоре, то должен боцман канаты осматривать и хранить от мочи человеческой под гальюном, дабы от сего они не перегнили и не порвались. И класть на оные канаты клейдинги, чтоб в клюйсъгатах не обтирались…»

«Молчи, дурак».

Ипатич послушно умолк.

«Все ли ты выполнил, что приказывали?»

Посмотрел с каким-то особым значением на Ипатича, и тот виновато и низко опустил голову, похоже, не все выполнил, что приказывали. Ох, знал Ипатич что-то важное, подумал Зубов-младший. Знал, знал, но молчал. В Венеции молчал и в Пиллау. Вот господин Благов и озабочен.

Экзамен новоприбывшим назначили на шестое июля.

Ипатича одели как нужно, потому как обязан был присутствовать при Зубове-младшем, носить за ним чертежи и карты, показывать, если понадобится, морской инструмент, не бока же, в самом деле, отлеживал в чужих странах. Одели в длинный сюртук горохового цвета с огромными медными пуговицами, на ноги — синие чулки с красными стрелками да башмаки с пряжками. Рябой, как дрозд, стеснялся всех этих пуговиц да пряжек, но смотрел прямо. Усадили в стороне, а экзаменуемых в камзолах, при шпагах впустили в залу всех вместе, пусть показывают, что знают. Сам государь в форме шаутбенахта быстрым взглядом окинул собравшихся. Лицо нахмурено. Шаутбенахт, как адмирал в походе находится на головном корабле, обязан крепко следить за складывающейся обстановкой, — с первого взгляда выделил из собравшихся Зубова-младшего, круглое лицо государя изумленно дрогнуло. В голове новости о шведских фрегатах, виденных недавно чухонцами с берегов залива, а здесь лицо, которое никак не думал увидеть. Три фрегата в заливе, Парадиз открыт, русская эскадра в Копенгагене, а тут еще такое…