У. Артур - Современная вест-индская новелла Страница 18

В один из январских дней, после года странствий по дорогам одиночества и насмешек, Альсендор Дьевей приехал в Кап-Руж. Увидев деревню, окутанную чудесной нежностью сумерек, он поднял горсть родной земли и посыпал свою голову, словно желал унять охватившее его волнение. В его глазах можно было прочесть странную смесь ненависти и любви, отчаянья и надежды, и слезы сверкали в них, как солнечные лучи. При его приближении жители обращались в бегство. Так до самой своей хижины шел он тропой, еще более пустынной, чем ночи Бродвея. По жалкому виду олеандров и бегоний, росших возле террасы, он понял, что семья его покинула этот кров. Под дверьми он нашел ключ, на котором уже успела оставить свои следы ржавчина. Значит, хижина пустовала уже не первый месяц. И он рухнул на запыленный стул, словно на самое дно своего горя; так корабельный якорь, целую вечность падавший вниз, вдруг достигает дна.

Наутро взошло солнце — взошло для всего Кап-Ружа, но только не для братца Ти-Дора. Правда, он все же попытался разыскать своих прежних друзей. Он хотел забыть свой ад, он хотел воскресить интерес односельчан к их прежним планам и замыслам. Они притворялись, что разделяют его энтузиазм; но стоило ему повернуться спиной — и в их сердца тотчас возвращалось решение, заранее принятое ими на тот случай, если покойный братец Ти-Дор вздумает вернуться в деревню. Они были убеждены, что Ти-Дор потерял свою настоящую кожу, что ее украл Исмаэль Селом, заменив ее кожей чужого белого человека. Братец Андреюс, верный родственному долгу, прежде чем окончательно покинуть с семьей Дьевея Кап-Руж, одним ударом своего мачете раскроил «гнилой плод» унгана. И теперь уже никому не узнать, куда спрятал Исмаэль Селом настоящего Альсендора Дьевея, негра, которого здесь все так уважали. Может быть, проклятый унган просто-напросто утащил его с собой прямо в ад? Значит, в деревню вернулся не братец Ти-Дор — вернулась его тень. Но где это видано, чтобы живые христиане поддерживали отношения с тенями? Так говорил им бог воду́, и им оставалось лишь с сыновней покорностью следовать его советам. Вот уже год, как на свете нет больше Альсендора Дьевея. Да почиет он в мире, и пусть милосердие божие пребудет для него вечной хижиной, потому что он был удивительным негром! Аминь.

Эту молитву Альсендор читал в каждом взгляде, и она разрушала последние мосты между братцем Ти-Дором и его братьями в Кап-Руже. Разве кто-нибудь видел, чтобы тень трудилась в саду, чтобы она дружила, жила общей надеждой с цветами и с пением птиц? Но если твоя тень все же получила такое право, говорил себе Альсендор, к чему теперь оно? К чему тени человека дружба с растениями и животными, когда нет у нее в руках золотого посоха человеческой дружбы и нежности и вслепую бредет она по земле?

Альсендор Дьевей боролся еще несколько дней; ведь борьба была самим ритмом его сердца. Однажды утром его тело нашли на маисовом поле; он лежал, как срезанный колос, не успевший дозреть. Но смерть Дьевея не была самоубийством. Тень Ти-Дора умерла от радости: она вдруг увидела в лужице росы, что ее белое лицо осталось таким же добрым и ласковым, каким было лицо того старого негра, которого она потеряла.

ТЕТУШКА РЕЗИЛЬ

Перевод с французского Ю. Стефанова

Кто в Жакмеле не знал старую Ирезиль Сен-Жюльен? Благовоспитанные особы величали ее сестрицей Зизиль, тетушкой Резиль или мадам Жюльен; люди попроще звали старухой Сен-Сен или Сен-Жюльен, но, какое бы из этих имен вы ни упомянули, всем в этом маленьком городке сразу же становилось ясно, о ком идет речь. Столь широкая известность Ирезиль Сен-Жюльен объяснялась целым рядом противоречивых обстоятельств. Одни утверждали, что в те времена, когда остров Гаити, словно футбольный мяч под ногами ошалелых игроков, переходил от одного самозваного генерала к другому, эта негритянка, переодевшись в форму начальника местного гарнизона, отважилась однажды вечером проникнуть в крепость, где сидел ее осужденный на смерть жених, и, перестреляв из пистолета охрану, освободила его — беспрецедентный факт в истории гаитянских тюрем! Другие считали ее раскаявшейся грешницей, которая совсем недавно похвалялась в кругу знакомых своими любовными похождениями. Поговаривали также, что, подходя за причастием чуть ли не каждый день в течение по крайней мере лет шестидесяти, она ни разу не проглотила ни единой облатки и что под кроватью у нее хранится сундук, битком набитый божьими телесами — целый склад плодов кощунства!

Ходили слухи и о том, что тетушка Резиль была, что называется, «мове мун»[27], зналась с самыми ужасными божествами водуистского культа и что не счесть христиан, которых она живьем загнала в гроб. На одной только улице генерала Эктора Пелиссье, где она провела добрую половину своей нескончаемой жизни, ее считали виновницей смерти дюжины детишек, девицы лет восемнадцати, а также капитана гаитянской гвардии. И хотя кое-кто из жителей Жакмеля осмеливался во всеуслышание утверждать, что она всего-навсего чернокожая старуха, туповатая и ничем не примечательная, но и они в глубине души признавали, что тетушка Резиль была подлинным олицетворением мук, лишений и тягот гаитянской бедноты. При всем этом в повседневной жизни она ничем не отличалась от других негритянок ее возраста и общественного положения. Слыла одной из самых благочестивых прихожанок церкви святых Иакова и Филиппа, от священника которой, отца Наэло, получала, кстати сказать, скромное ежемесячное пособие, избавлявшее ее от необходимости на старости лет искать себе пропитание на улице. Она занимала одну из комнат в двухкомнатном домишке. Из дому выходила редко и, не считая торопливого обмена новостями с Жеоржиной Пьерилис и еще двумя-тремя соседками, к которому ее обязывала учтивость, держалась в стороне от бурлящей страстями улицы Пелиссье. Кем же, в конце концов, была Ирезиль Сен-Жюльен? Романтической героиней, истеричной «мамбо»[28] или просто-напросто смиренной рабой божьей? Кто знает, не удалось ли ей воплотить в своем истерзанном теле величие и ничтожество всех этих женских типов сразу? О Ирезиль Сен-Жюльен, как просто было бы для разрешения всех этих вопросов порыться в архивах твоей памяти!

Августовский вечер струится по улицам Жакмеля прохладным горным потоком. Человеческие лица расцветают на его берегах, подобно кресс-салату и мяте. Рабочий день под лучами немыслимо жестокого солнца кажется преддверием ада. Но едва приблизились сумерки, как все резко изменилось. Вечерняя свежесть приветливой негритянкой открыла свои объятья всему живому.

— Да, на всей земле не сыщешь другого такого места, как Гаити, — рассуждает сам с собой судья Нерестан Дамоклес, и рассуждения его столь успокоительны, что в них можно раскачиваться, словно в гамаке. Господь бог собственными руками задергивает занавес вечерних далей. Потом берет лунную кисть и закрашивает все заботы минувшего дня: рапорты о хищениях, которым нужно положить конец, звонки от префекта и его заместителя, которые требуют обойтись помягче с таким-то и таким-то виновным и построже — с таким-то и таким-то невинным. Каждый день — одна и та же песня, одни и те же мелочные хлопоты. Набившая оскомину рутина провинциального суда. Августовский вечер омывает лоб, словно школьный учитель, стирающий с грифельной доски пестрящие ошибками выкладки какого-то дурака. Ну и дурацкая же у него профессия! Да к тому же он должен еще стоять на страже мира и благополучия в его собственном доме! Щедрый вечер оставляет на веранде дары, принесенные с гор. Дети давно уже мирно спят; почивает и супруга, плывя, как пароход с потушенными огнями, по волнам первых сновидений. Для полноты счастья судье не хватает только Жеоржины Пьерилис. Тогда его блаженство излилось бы в подобие поэтического шедевра. Он хотел бы окрестить именем Жеоржины этот августовский вечер. Каждая звезда напоминает судье о ее существовании. Вот уже полгода, как он увивается вокруг нее — и все впустую. Сколько раз случалось ему прерывать судебное заседание в надежде повстречаться с ней в аллеях, ведущих к площади Вооруженных сил. Безуспешно. Он перепробовал все. Но все его посулы отскакивали от нее как от стенки горох. Он дошел до того, что обратился за советом к Тонтону Зеклеру, первому унгану Жакмеля. Порошок из высушенной колибри, которым Тонтон Зеклер посоветовал ему посыпать волосы Жеоржины, не возымел успеха. Серебряные монеты, брошенные ей в окно, — тоже. А ведь она нуждается в деньгах. Подумать только: ей приходится жить под одной крышей с Ирезиль Сен-Жюльен! С этой старой каргой. Воспоминания о любовных неудачах грызут мозг Нерестана Дамоклеса, как черви — сладкий плод. Внезапно его осенило. Он нашел выход из положения. Как он не додумался до этого раньше? Не сегодня-завтра он приручит эту недотрогу, заманит в свои сети эту вольную птицу.