Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ Страница 21

Да, Судье понравился бы этот праздник. Там были густо надушенные женщины, и мужчины в зеленых костюмах, и какие-то невоспитанные особи, которые называли меня «парень» и смеялись с набитыми ртами; там была великосветская болтовня, в саду произошла не одна кулачная драка, там был навес, который рухнул, рыжая, которую звали Рива. Что-то-такое, она демонстрировала свою подвязку и пела по-французски, некий Виктор Борге[7], напоминавший того, кто пытался продать мне питомник рождественских елок в Вермонте, были три кадки колотого льда — и вовсе не трудно было представить себе, что в столовой находится и сам Судья, удивительно подвижный для такого толстого коротышки, каким он был, исполняющий «Кливлендского цыпленка» — танец, который неопытному человеку представлялся сплошным мельканием локтей и коленей, и что голова его сияет, как электрическая лампа. А потом — после того, как стали мерцать уличные фонари, но до того, как Мич Симс упал головой в печеночный паштет, — воздух стал веселящим и холодным.

— Что-то не так, Картер?

Это спросила Элисон, моя тогдашняя подружка, а теперь жена. Она была в шляпе, которую моя мать заставила ее принять в подарок, дурацкое сооружение с перьями; таких шляп — и в этом заключалась вся соль — был всего десяток во всем Огайо.

— Он здесь, — сказал я.

Я думаю, мы с ней видели одно и то же: Элмет Смитс рассказывает историю про апачей, Либби Велингтон изо всех сил дергает свой пояс, Отис П. Миллер трубным голосом изображает питсбургского епископа.

— Его нет здесь, Картер. Его нигде нет.

Я пытался двигаться, приказывал своим ногам двигаться, намереваясь идти из комнаты в комнату, из комнаты в комнату.

— Перестань, — сказала Элисон, крепко схватив меня за бицепс. — Ты поставишь свою мать в неловкое положение.

Я вырвался. Мать сидела в библиотеке. Сидела со своими дамами-подругами — Элис Типтон, Долги и Марион Ливайси, высокомерная сестрица Маргарет Хардинг. Матушка смеялась. Жадно глотала водку. Распевала куплеты из «Ухажера Янги-Бонги-Бо», увязнув на строчке, в которой «цветут ранние тыквы». Ей не надо знать, что я делаю. Ей не надо.

— Подожди здесь, — велел я Элисон.

Она сказала, что я дурак. Невежда. Полагаю, я приложил палец к губам, скривил лицо — злой, как Винсент Прайс или другой дневной вурдалак. И прошипел:

— Ш-ш-ш. Не двигайся.

В буфетной оказался Шелби Хьюмс, муж моей двоюродной сестры, маменькин сынок, которого мне захотелось двинуть плечом так, что он отлетел в сторону.

— Пардон, — сказал он, вытирая с рубашки коктейль «Манхэттен», — не правда ли, мы — грубый парень.

Я был уверен, что отец здесь. Он был с близнецами Ливадии в комнате, залитой солнечным светом, или разглядывал содержимое холодильника на кухне. Он был на заднем дворе возле пионов или стоял перед домом, прислонившись к иве, как завсегдатай парижских Больших бульваров. Он стоял в лучах света. В тени. В вестибюле. Рядом со скамьей проповедника в центральном зале. У поленницы совершенствовался, вбивая клинья; в гараже стучал по трубе парового отопления.

— Ну, доволен? — спросила Элисон, когда я во второй раз прошел мимо нее.

Казалось, она валится с ног, совершенно раздавлена моим безумием. Я с болью в сердце задумался над тем, как случилось, что она, рыжеватая блондинка, закончившая с отличием факультет экономики, умеющая ругаться по-немецки и сражаться в волейбол так же яростно, как игрок-олимпиец, оказалась со мной.

— Пожалуйста, — сказал я, не так уж твердо зная, о чем просить. — Ты просто дай мне еще одну минутку, подожди здесь, ладно?

И снова меня вело, я взбежал по лестнице и направился в кабинет, когда-то его, теперь мой.

У двери заправил рубашку, пригладил волосы. Все его барахло я отвез на тележке в подвал — бумаги, красивую одежду и дорогие туалетные принадлежности, — отвез за годы до этого вечера, еще когда вернулся домой, а сейчас пытался, здраво размышляя, понять, на что он мог бы там смотреть. Да, у меня был беспорядок, чудовищный беспорядок. Я не столь педантичен, как он. Так что же ему было делать с моими книгами, хламом, в котором я терял себя, юриста, или с моими блестящими студенческими работами, с неотвязно беспрерывной болтовней, скажем Фолкнера, или с дождливыми домыслами Вордсворта насчет колокольного звона. Я представлял себе отца изучающим с подозрительностью копа пеструю мешанину на моих стенах: вырезанную из каталога картинку с изображением форели, которая, если щелкнуть пальцами по ее рту, качала хвостом; карточку Медицинской миссии Прямого пути сестер Богородицы; полное собрание лирических посланий к «Луи, Луи», наверное, самых грязных песен в Америке.

— Отец, — проговорил я.

Я не вошел туда. Ни к чему это было. Я просто окинул взглядом свой дом, мрачный и запущенный. Внизу несколько дверей: моя комната, комната матери, ее спальня; теперь, когда мать в инвалидном доме, — наша с Элисон. Пол вокруг меня был в пятнах; белые пятна, как хлорка на деревянных половицах; ковровая дорожка когда-то создавала ощущение праздника, ее рисунок, замысловатый и отчетливый, теперь кажется вытертым и пыльным, как старая вышивка. Обои в верхней части стен были пятнистыми, деревянная обшивка понизу — исцарапанная, инкрустация на ее ореховых панелях местами расшаталась и потрескалась. Штукатурка отстала, это было заметно, и три голые лампочки торчали в люстре в дальнем конце зала, дверная ручка шаталась под моей рукой, пол под ногами покачивался, как будто дом попал в дикий шторм, и возникало ощущение, что жизнь идет где-то в другом месте — например, внизу, возле камина в гостиной, где барон Хенли в миллионный раз рассказывает анекдот о джентльмене, наводящем блеск на свои туфли.

— Ты права, — сказал я Элисон позже вечером.

Я был тогда пьян, и чувство реальности с бульканьем утекло в дыру у моих ног.

— Знаю, — сказала она, гладя меня по голове.

Я снова был мальчиком — нашкодившим, пристыженным, очень сонным. Мною владела мысль, некогда такая же важная, как деньги, или любовь, или смерть.

— Элисон. — В ее имени оказалось слишком много звуков, и не хватало воздуха, чтобы оно было по-настоящему прекрасным. — Ты выйдешь за меня замуж, правда?

Их было две, потом три, каждая расплывалась по краям, они, вихляясь, кружились и кружились, словно кабинки на колесе обозрения.

— Посмотрим, Картер, — говорили они слева и справа от меня. — Посмотрим.

А вот каковы факты, которые я узнал от моего отца в тот день, всего несколько лег назад, когда он снова появился, чтобы поколотить меня. В Кальюмет-Сити, штат Иллинойс, он руководил забастовкой на заводе компании «Глоуб Айрон»; прочитал лекцию в Гарвардском клубе в Ньюбург-Хайтсе; работал в компании Пфафа в Лос-Анджелесе, в гольф-клубе «Эльдорадо» в Арканзасе, в клубе серфинга Майами. Он познакомился с карикатуристом «Чикаго трибюн» Джоном Т. Мак-Кетченом и, в клубе «Дикобраз», с романистом Дж. П. Марквеном. Он танцевал ча-ча-ча с Клэр Буг Льюс[8], произносил тост на Бродвее, открывая «Змею в спешке». Он выступал на авианосце «Тарава» в Норфолке, один семестр преподавал в Виндзорской школе, ему удалили аппендикс в больнице Анны Жак в Ньюберипорте, месяц он распоряжался сотрудниками «Космополитен», ездил на гольфмобиле, изготовленном компанией «Форд». Он мечтал поехать в Бангкок, в Каир, посетить пандита Неру, пожить в лондонском «Савое». Он напивался с мужчинами, которых звали Кэбот и Дэнни, с женщинами, которых звали Аделаида и Перл. Починил пишущую машинку, раздувал мехи, торговал кухонной утварью. Водил яхту, называемую «Штормовые моря», объездил жеребца-четырехлетку по кличке Томас Хэрроу, заарканил страуса.

— Я прыгал с места на место, и устраивал скандалы, и крутился, как заводной, — заявил он в тот день. — А что, черт возьми, поделывал ты, мальчик?

Мы увидели его на Итон-роуд, в том месте, где она пересекает поле для игры в гольф шейкерского клуба между одиннадцатой и двенадцатой лунками, — возникла фигура, столь же нелепая в 1980 году, как Поупай-моряк[9].

— Кто это? — спросил Джип Фриман; мы были вдвоем, бездельные мужчины, может быть, воровские бароны.

— Не знаю, — сказал я. — Меня это не волнует.

Надо вам сказать, я чувствовал себя на коне. У меня была жена и дочки-двойняшки, я процветал настолько, что мог позволить себе брать отпуск три раза в год, знал, как оборачиваться с облигациями, ел то, о чем пишут в журнале «Гурман», умел отличить Моцарта от Малера и был достаточно ловок, чтобы разобраться с ходами и выходами на любом званом вечере в Соединенных Штагах. К тому же в тот день я лупил по мячу, как Джек Никлаус.

— Сегодня твой день, — сказал Джип с кислой миной. А какой она может быть, если проигрываешь тридцать долларов, промахнувшись в трех фугах?

Я был счастлив — мне нравились пчелы, птицы, облака, беспорядочно плывущие с запада.