Акилино Рибейро - Современная португальская новелла Страница 22

Местный священник считал его самым отпетым еретиком и поэтому не пытался успокоить своих прихожан, пребывающих во власти кошмара. Совсем напротив. Во время мессы он сказал:

— Это кара божья!

Антонио Роке вспомнил, как ухаживал за племянницами священника, сначала за Розой, потом за Эмилией, и перепрыгивал через стену, окружающую сад, чтоб взобраться по апельсинному дереву до окошка этого респектабельного дома. Точь-в-точь как в романах Камило[7] — трагическая любовь и развязка с выстрелами из мушкетона. Но, видимо, у священникова ружья покривился ствол, ибо, хотя в него и стреляли в упор, цели достигла лишь одна дробинка, поцарапавшая ему левое ухо. Так что с этой стороны нельзя ждать ничего, кроме самого ядовитого сгущения красок. Ну да будь что будет…

Вид ручейка внизу, искрящегося светом и плотно зажатого меж зеленью берегов, вызвал в нем чувство неожиданной встречи с чистейшей души другом, которого он уже так давно не видел. Там, у запруды, он любил летом купаться, голый и свободный, как дикое животное. «Важнее всего быть естественным. С собой самим, со всеми и во всем». А истина, как оливковое масло, говорили в селенье, — всегда всплывает на поверхность. «Карр-р! Кар-рр!» Вороны все летели там, в синем небе, и казалось, нет им конца. Он шел теперь по белой тропинке, змеящейся по крутому берегу реки. И вдруг заметил, что большая черная туча застилает вершину Кабесо-до-Лебрао, что было верным признаком дождя. Придется укрыться на мельнице, которая как раз показалась неподалеку, круто высясь над водопадом. Видно было, как вода бурлила и пенилась, пробиваясь струями сквозь отверстие мельничного колеса, у подножия маленькой постройки из неотесанного черного камня. Наверно, внутри никого нет… Хорошо бы. Он знал, что ключ всегда на притолоке. В этих местах еще недавно ни один дом вообще не запирался. Никто не знал, что такое воры, пока однажды какой-то нищий, проходя через селенье, не украл мотыгу. Это вызвало панику. И появился ключ в замке — первый во всей округе… Кажется, на мельнице кто-то есть… Упали первые большие капли дождя… Он ускорил шаг. На корточках в углу мельник, орудуя лопатой, наполнял большой куль.

— Добрый день.

Мельник молча, словно у него пропал голос, поднес руку к перепачканной мукой шапке и еще ниже нагнулся за завесой белой пыли, висящей над жерновом. Губы Антонио Роке тронула легкая усмешка жалости, и он продолжал:

— Воды тут хватает. Было бы что молоть… На ломоть хлеба в день всегда наберется…

Бедняга ответил слабым голосом:

— Хвала богу!

Он остался стоять, прислонясь к косяку двери, глядя на окрестность и всем своим существом ощущая усилие, с каким мельник принудил себя произнести эти два слова. Ему было больно и вместе смешно. В незавидном положении оказался бедняга мельник! Наверно, произносит сейчас в душе какое-нибудь заклинание. Но как забавно смотреть на него — так вот, на корточках, в этом томном углу! Ничего, пускай, может, вылечится от своего глупого суеверия!.. Мельник тем временем открыл воду, запустил жернов, потом принялся снова скрести выложенный плитами пол, хоть на нем пылинки не было, а дальше уж и не знал, чем еще заняться, чтоб скрыть свой страх. Антонио Роке порой обращался к нему с какими-нибудь словами. Потом предложил сигарету. И так, пока ливень не прекратился.

— Дождливая нынче зима.

— Да, сеньор.

— Ну ладно, прощай. Пусть у тебя будет все хорошо.

— Большое спасибо…

И он почувствовал в голосе маленького человечка искреннюю благодарность. Оба знали почему.

Вот так, вечером, дом казался мрачным и зловещим. Пастухи и другие слуги перестали собираться в кухне на посиделки. Ужинали и исчезали, разбредались по соседям. Оставалась только старая Жоана со своими вздохами: «Ах, матерь божия!» В тот день Антонио Роке вернулся с охоты уже затемно, усталый, и сел у очага обсушиться — от его платья и сапог шел пар. Старуха в темном углу кухни возилась с кастрюлями и тарелками.

— Есть у тебя хороший маис?

Заскрипела крышка сундука, и старуха поднесла ему на ладони пригоршню зерен.

— Ах, матерь божия!..

— Почему это ты все вздыхаешь, а?

— Храпи нас бог, дитя мое Антониньо, да вот горюю о покаянных душах.

— Ты боишься покойников, тетушка Жоана?

— Бояться-то надо живых, а не мертвых, дитя мое!..

— А то смотри, души чистилища очень опасны… — Он говорил с очень серьезным видом, за которым старуха тотчас угадала насмешку.

— Храни нас бог, дитя мое, и не говорите про такое, беду накличете.

— Беда всегда приходит к тому, кто ее боится… Так что смотри!..

Он взял щипцы и разгреб пепел, открыв на очаге просвет, где камень был более всего раскален. Бросил туда несколько крупных зерен маиса, которые, одно за другим, подпрыгивали в жару и лопались, раскрываясь маленькими клочьями белой пены. Он выхватывал их еще горячими и ел. Потом зажег сигарету и, растянувшись на скамье, приблизил ноги к огню, закрыл глаза и не двигался, куря и размышляя. Сосновые и ясеневые поленья пылали в очаге рядом с огромным чурбаном пробкового дуба, уже обуглившимся. Все вокруг еще подчеркивало тишину окрестных гор и словно вымершего селенья. Было что-нибудь около девяти, когда он внезапно поднялся, почти в полусне, и сказал старухе:

— Предупреди Бенто, что завтра я уезжаю и чтоб он к восьми часам оседлал Чалого. Доброй ночи. И пусть он сам будет готов.

— Сейчас пойду. Доброй вам ночи.

Он взял фонарь и пошел по коридору в свою комнату, где стоял дикий холод, потому что сквозь разбитое стекло врывался ветер и ледяное дыханье инея, покрывшего все вокруг. Он загородил окно доской. Теперь уж нет больше Земляка…

Когда поутру он открыл глаза, было уже совсем светло. Он протянул руку к часам, лежащим на ночном столике: половина восьмого. Отбросил одеяло и спрыгнул на коврик из козьих шкур, отсыревший за ночь. Умылся, торопливо оделся, побросал вещи в маленький чемодан и открыл окно, чтоб крикнуть:

— Эй, Бенто!

— Я здесь, хозяин.

— Все готово?

— Да, сеньор, только Чалого еще не привел.

— Поторопись!

И он побежал в столовую, где тетушка Жоана уже подала на стол мед, ржаной хлеб и кусок окорока.

— Кофе!

— Иду, иду, — отозвалась старуха, с тяжким кряхтеньем появляясь в дверях и неся черный глиняный кофейник, еще дымящийся и бурлящий густой пеной.

— Где мой плащ?

— Сейчас. Утра-то у нас больно холодны, дитя мое. Храни вас бог! Дневным бы поездом лучше, после четырех. Спокойно бы можно ехать… А теперь вот три часа верхом, по такому-то морозу!..

Антонио Роке залпом выпил горячий кофе и наскоро проглотил пару ломтей хлеба с медом. Запил глотком крепкой водки и, схватив плащ, принесенный старухой, вышел, взглянув на часы. Не следовало опаздывать на поезд, как бы мало ни подходили об эту пору дороги для галопа.

— До свиданья, тетушка Жоана. Пусть тут у вас все будет хорошо.

— Прощай, дитя мое. С богом!

С верхней ступени лестницы он крикнул:

— Бенто! Эй, Бенто! Да где ж этот лентяй? Уснул, что ли?!

И, быстро сбежав вниз, пересек двор, направляясь к сараю. Толкнул дверь и вошел. Через несколько мгновений оттуда вскачь выбежал конь с болтающейся по ветру уздой. Слуги уже собрались во дворе, и им удалось окружить его. Услыхав шум, пастухи поспешили к воротам. Но внезапно все смолкли, широко открытыми глазами глядя на Антонио Роке, выходившего из сарая, неся Бенто на вытянутых руках. Лицо парня представляло сплошное месиво из крови и навоза.

— Помогите.

Никто не шевельнулся. Он крикнул громовым голосом:

— Помогите немедленно! Пусть кто-нибудь пойдет за водой!

Один только Дока выступил вперед. Другие, словно окаменев, так и стояли с разинутым ртом. Пострадавшего положили на телегу и вылили ему на лицо ведро воды. Обозначился отпечаток подковы. Нос был расплющен, и часть лба вдавлена внутрь. Антонио Роке нагнулся и приложил ухо к груди Бенто. Но в этом не было надобности.

Во дворе собрались уже все слуги и пастухи. Но никто еще не проронил ни слова. Все будто онемели от ужаса. Они смотрели то на мертвого, то на хозяина, растерянные. Потом переглянулись в сомнении. И наконец кто-то пробормотал, тихо и с опаской:

— Это Чалый…

И только Дока оставался таким, как всегда, со своим ясным взглядом и спокойным голосом:

— Он проломил ему грудь.

И, положив свою заскорузлую темную руку на сердце умершего, нахмурился.

МАНУЭЛ МЕНДЕС

Коммивояжер

Перевод А. Богдановского

Ночь стоит темная, на высоком непроглядном небе — ни одной звезды. Воздух чист и свеж, несмотря на сухую погоду; дышится легко. А для того, кто измаялся в неторопливом поезде, подолгу стоящем на каждом полустанке, для того, кто вдоволь насиделся скрючившись, поджав ноги, в тесных, пропахших табаком и угольной пылью купе, свежий воздух сьерры — словно глоток целебного бальзама, и он дышит жадно, полной грудью и чувствует, как разливается по жилам, будто горячая молодая кровь, веселая бодрость. Он весь пропитывается целебным горным воздухом, воздухом сосен и пашни.