Хелла Хассе - Сидр для бедняков Страница 3

Повесть «Развалины» привлекает внимание глубоким проникновением автора в суть социальных отношений сегодняшних Нидерландов. Десятилетний мальчуган Эрнст ван Зипфлих — по сути дела, alter ego самого автора — тонко подмечает противоречия нынешнего буржуазного общества, приходя порой к широким социальным обобщениям. Крушение иллюзий мальчика относительно величия рода ван Зипфлихов — недаром Ф. Келлендонк иронически называет Эрнста «кронпринцем», — крушение его мечты о блестящем будущем становится лейтмотивом повести. Старинные традиции семьи, отношения отцов и детей, хозяина и слуги — все, во что верил десятилетний мальчик, что казалось ему незыблемым, рушится, рассыпается в прах, все подвергается безжалостной переоценке, и перед взором ошеломленного ребенка предстает в обнаженном виде мир истинных буржуазных «ценностей»: нажива, эксплуатация, сословная рознь, подмена родственных чувств корыстным расчетом.

Все четыре повести рассказывают о жизни высокоразвитой капиталистической страны, жизни, обладающей всеми приметами внешнего комфорта и благополучия. Никто из героев не нищенствует, не живет на пособие по безработице, не лишен куска хлеба, и тем не менее все они, каждый на свой лад, несчастны. Внутренний мир этих людей — и «сына города», и Блекера, и Марты, и «кронпринца» — сложен и противоречив, их снедает чувство неудовлетворенности, сознание неустроенности того общества, в котором они живут и скромным винтиком которого являются. Каждый из них привязан к определенной социальной среде, к определенному ритму существования, однако их объединяет стремление подняться над создавшим их миром, хотя попытки вырваться из рутины безрадостного прозябания, даже ненадолго уйти от разлада с собой и окружающим миром обречены на неудачу. Авторы повестей вместе со своими героями задумываются о нравственных основах человеческого общения, о бездуховности потребительского общества, о необходимости социальных перемен.

Хелла Хассе

Сидр для бедняков (Перевод И. Волевич)

If we really want to live

we’d better start at once to try;

if we don’t it doesn’t matter,

but we’d better start to die.

Временами в разрывах клубящихся туч мелькало солнце, и поля торопливо и жадно вбирали его свет. Из-за холмов надвигалась гроза. Мощные порывы ветра взбудоражили полуденный покой природы. На горизонте, словно выложенная из стекла, серебрилась узкая полоска.

— Прибавь скорость, — сказала Марта. — Может, успеем добраться до Амьена.

— Мотор барахлит, — невнятно буркнул Рейнир; последние полчаса он только об этом и думал.

Машина медленно ползла вверх по склону холма. Разморенная жарой, Марта поначалу не обращала внимания на тихий рокот мотора, но теперь ясно различила неровный стук.

— Но в чем же дело?

Рейнир чертыхнулся.

— Я еще в Рубе заметил, что с машиной не все благополучно.

— Почему же ты не велел механику на заправочной осмотреть ее?

— Почему, почему! — передразнил Рейнир с запальчивостью, едва ли вызванной ее вопросом.

Даже не глядя на него, Марта понимала, что он зол на самого себя. Утром, выезжая из Антверпена, Рейнир был молчалив, а после стал нервничать, выказывать раздражение; ей хотелось выяснить, что произошло, но слова не шли с языка. Она совсем притихла. Раскинувшаяся перед ней равнина купалась в солнечном блеске, от которого краски словно становились ярче, а контуры ландшафта проступали отчетливее. Спелые хлеба точно высвечены изнутри; на фоне мрачного грозового неба поблескивали листья деревьев. Все было и далеко и очень близко: живописная гряда холмов, лощины и перелески, похожие на карликовые деревца стебли придорожной травы и сама дорога, вымощенная серо-белым гравием. С чувством узнавания смотрела Марта на этот кристально-прозрачный мир своего далекого детства. Таким он виделся ей когда-то. Она вспомнила, как однажды забралась на сторожевую вышку. Внизу раскинулось лесное море; не видно было ни земли, ни людей, только волнующиеся кроны деревьев. С той поры всякий раз, когда Марта лежала в траве, уткнувшись носом в землю и наблюдая снующих насекомых, она казалась себе такой же суетливой букашкой.

Зимой, меся ногами снежную кашу по пути в школу, Марта отыскивала на карнизах ледяные сосульки, обламывала их и рассматривала сквозистые, тающие льдинки. Подолгу стояла у пруда, любуясь зеркальной поверхностью воды и заглядывая в глубину. Все блестящее и прозрачное наполняло ее душу щемящей болью: краски природы, усиленные блеском, восхищали ее, приводили в восторг. Сейчас мысли Марты блуждали: машина неисправна, из перчаточного отделения торчит какая-то ветошь, пахнет перегретой искусственной кожей. Рейнир сидит за рулем, и сама она, невеста другого, тайком едет куда-то с чужим мужем, — и в то же время душная, предгрозовая атмосфера чем-то настойчиво напоминала ушедшее и, казалось, забытое детство. Вот она стоит рядом с матерью у стола в меблированной комнате. Мама только что вернулась домой со службы, еще не успела снять пальто и шляпу. По дороге она купила большую неправильной формы бутыль пузырчатого стекла с утолщениями и вмятинами. То, что она купила и принесла домой такую вещь, было само по себе удивительно. Из горькой необходимости она всегда и во всем жестко себя ограничивала. Марта могла бы по пальцам сосчитать случаи, когда видела на худеньком лице матери счастливое волнение. Но в ту минуту больше, чем улыбка, поразил Марту жест, которым мама поставила бутыль на стол, передвинув ее несколько раз с места на место так, чтобы дневной свет проник сквозь стекло и заиграл тончайшими переливами зелени. Радостное возбуждение не помешало Марте перечислить все известные ей оттенки зеленого: светло-зеленый, темно-зеленый, изумрудный, травяной, оливковый, цвет морской волны, цвет речной волны, цвет липы.

— Скорее, яблочно-зеленый, — сказала мама, стаскивая заштопанные перчатки, и сдерживаемый смех заклокотал у нее в груди.

Марта облокотилась о стол и потянулась к бутылке, которая вопреки назначению казалась ей порожней.

— Разве яблочное вино зеленого цвета?

— Сидр? Нет, конечно, — ответила мама уже своим обычным рассудительным тоном, — сидр всегда желтый.

Волшебное сверканье зелени и желтизны в предгрозовом пейзаже внезапно померкло. Солнце исчезло.

Машина дернулась и стала. Попытки Рейнира стронуть ее с места ни к чему не привели. Он и Марта вышли из автомобиля, и пыльный смерч едва не сбил их с ног. Повернувшись спиной к ветру, они открыли капот. Юбка Марты развевалась, как сорванный с мачты парус, песок хлестал по шее и по ногам. Метрах в десяти от них, на верхушке холма, возвышался тополь, будто грозный восклицательный знак. Ствол скрипел, листва металась во все стороны.

— Самим нам не управиться, — сказал Рейнир. — Тут требуется специалист. Я не знаю, что стряслось с машиной.

— Но до Амьена еще далеко, — возразила Марта, медленно оглядывая пустынную, казалось, местность. — А жилья здесь не видно.

— Поблизости непременно должна быть деревня.

— Напрасно мы свернули с шоссе.

— Теперь уже поздно говорить об этом, — саркастически заметил Рейнир и достал из машины карту, которую ветер сразу же начал рвать у него из рук.

— Осторожней, Рейнир. — Марта шагнула к нему, желая удержать трепыхавшуюся карту, и вдруг поняла, что этого делать не следовало. Рейнир прищурился и, поджав губы, бросил ей карту.

— Не надо так! — просительно сказала Марта, присела рядом и осторожно коснулась его руки. А он проворчал с издевкой:

— Испугалась, что я попорчу карту твоего Пауля?

— Я ведь ничего такого не сказала.

— Но именно это ты имела в виду. Не так ли?

— Рейнир, — сказала Марта, — ради бога, давай разъедемся по домам.

— Тебе уже надоело?

— Мы, очевидно, слишком долго были в разлуке.

— Конечно, ты очень изменилась.

— Не только я…

— Не надо, Марта.

Его неожиданно уступчивый тон встревожил Марту сильнее, чем мимолетная вспышка ярости. Она закрыла лицо одеревеневшими руками. Рядом сидел чужой человек, чужим он был и в Антверпене, прошлой ночью. «Неужели год разлуки так много значит?» — подумала она с отчаянием.

Зигзаги молний рассекли нависшие над холмами тучи.

— Не можем мы здесь оставаться. — Марта смахнула слезы и расстелила на коленях карту. — Здесь указано много поселков, но беда в том, что я не знаю, где мы находимся.

— Марта! — Рейнир повернулся к ней и прижался лбом к ее виску. Так они просидели несколько минут, глядя на карту и ничего не видя. — Нам всучили бракованную машину, — пробормотал он наконец.

В Амстердаме он сгорал от нетерпения: уехать, уехать во что бы то ни стало! — забежал в первый попавшийся пункт проката машин. Не хотел признаться себе, что из этой поездки, из этого бегства, может, ничего и не получится. В гараже нашлась только одна свободная машина, и он нанял ее, понимая, что шансов достать другую, получше, на этой неделе не предвидится. Рейнир находился в подавленном состоянии и чувствовал, что будет еще хуже, если ждать и откладывать. Кроме того, он решил поставить Марту перед фактом: «Ты едешь со мной» — и увез ее, гордый собственной настойчивостью и оперативностью. Действовать решительно — только в этом он видел свое спасение. Ведь смог же он подчинить своей воле жену, от которой бежал, и Марту, которую увозил с собой. До самого Антверпена он тешил себя иллюзией, что управляет не только машиной, но и своей судьбой. Но уже на следующий день обстоятельства словно сговорились лишить его этой уверенности. И вот теперь они оба сидят в неисправной машине, до смешного беспомощные перед надвигающейся бурей. От Марты никакой поддержки. Рейниру хотелось видеть ее беспечной, заразиться ее беззаботностью, а она сидела пассивная и равнодушная ко всему. Попытка примирения, которую он только что предпринял, опять вызвала у него чувство досады, ему казалось, будто Марта заранее предвидела все те злоключения, что постигнут их во время поездки. Он выпустил ее и схватил сумку с инструментами. Сквозь пыльное, усеянное мертвыми насекомыми ветровое стекло Марта видела, как он опять склонился над мотором. По его растерянному лицу было заметно, что он не знает, как быть, и тут уж Марта испугалась, выскочила из машины и закричала изо всех сил, стараясь заглушить вой ветра: