Карен Бликсен - Современная датская новелла Страница 3

В срединном флигеле монастыря, откуда открывается вид на всю окрестность, есть длинный зал, как бы галерея, с полом из черного и белого мрамора. По стенам зала, в ряд друг за дружкой, висят золоченые рамы, единственное украшение которых — маленькие таблички из чистого золота с королевским гербом и с выгравированными на них именами принцесс: дона Кристина, дона Инес, дона Якинта Ленора, дона Мария. И в каждой такой раме — кусок полотна от королевской простыни.

В обрамленных золотом очертаниях расплывшихся, выцветших пятен можно при желании разглядеть все знаки зодиака: Весы, Скорпиона, Льва, Близнецов, либо же все, что твоей душе угодно: дерево, розу, сердце, стрелу или сердце, пронзенное стрелой.

В былые времена можно было иногда увидеть, как по тропе к монастырю, меж серых унылых скал, медленно взбирается многолюдная красочная процессия. Бывшие португальские принцессы, ныне герцогини или эрцгерцогини, королевы или вдовствующие королевы разных заморских государств совершали сюда в сопровождении пышных свит паломничества, благочестивые и вместе с тем втайне их забавляющие. За льнами тропа круто взбегала на скалы, именитой даме приходилось вылезать из кареты, и оставшуюся часть пути ее несли на особых носилках, подаренных монастырю специально для этой цели.

И в наше время бывают еще случаи — так в обуглившемся письме тлеет еще последняя искорка, — когда какая-нибудь престарелая благородная барышня приезжает навестить Конвенто Вело. Она была в прошлом подругой детских игр, наперсницей и фрейлиной юной принцессы. Чем выше подымается она по тропе к монастырю, тем шире открываются ее взору окрестные дали. В галерее монахиня-гостинница подводит ее к табличке с именем принцессы, сама же удаляется, ибо прекрасно понимает, что гостье хочется побыть наедине с собой. Медленно-медленно всплывают чередой воспоминания в этой почтенной, ставшей похожей на череп, укутанной кружевами головке, и головка слабо кивает им. Ближайшая поверенная сердечных тайн мысленно вновь переживает выпавшее высокородной невесте счастье-долю с суженым ей избранником благородной крови. Перед мысленным ее взором проходят радости и разочарования, государственные визиты и королевские юбилеи, придворные интриги и войны. Рождение наследника престола и бракосочетания самих королевских детей, времена возвышения и упадка династии. По этим вот знакам на полотне, вспоминает дряхлая придворная дама, делались когда-то предсказания, и теперь, когда ей дано уже оглянуться назад на судьбы человеческие, она может сравнить предсказанное и сбывшееся, и повздыхать про себя, и поусмехаться. Каждый из этих снабженных золотыми табличками самых обыкновенных кусков полотна рассказывает свое предание, и в том, что они вывешены здесь, — великая верность преданию.

Но в длинном ряду есть одно полотно, отличное от всех прочих. Рама так же величественна, как и любая другая, и так же горделиво глядит ее табличка. Но на табличке нет имени, а заключенное в раму полотно бело и чисто от края и до края — чистая страница.

Вот вы хотели услышать предание — так вглядитесь же в эту страницу и признайте мудрость моей бабки и моей прабабки.

Какая же вечная и неизменная верность преданию заставила вывесить это полотно в ряду прочих! Сами сказительницы опускают тут на лицо покрывало и почтительно умолкают. Ибо ведь те знатные родители, что повелели вставить его в раму и повесить на стену, могли бы этого и не делать.

И не где-нибудь, а именно здесь, перед этим чистым куском полотна, всегда особенно долго простаивали в глубокой задумчивости бывшие принцессы — ныне многоопытные, искушенные жизнью, верные своему долгу королевы, супруги и матери, а также благородные престарелые девы, свидетельницы их детских забав, их фрейлины и шаферицы на их свадьбах. И не где-нибудь, а именно здесь, перед этим чистым куском полотна, и теперь еще особенно глубоко задумываются молодые и старые монахини и сама мать-настоятельница.

Ханс Кирк

Враги

Перевод В. Мамоновой

Раз в год, примерно под Иванов день, старый Кьель надевал припасенное на похороны платье и шагал за две мили к Андерсу в Брёндум. Кьель давным-давно продал хутор и купил себе домишко, где то и дело бранился со служанками, а Андерс жил у сына, которому отошла усадьба. Но когда-то оба были соседями и вечно ссорились между собой и скандалили. Судились из-за межей и дорожных прав, оскорбляли друг друга, как только могли, да что греха таить, доходило у них и до кровавой драки. Много лет людям с одного хутора строго запрещалось иметь дело с людьми другого.

Вражда их вошла в поговорку в приходе — жить так, как Кьель с Андерсом, означало жить хуже, чем кошка с собакой. Потому-то люди и удивлялись, как же это теперь старики умудряются сидеть бок о бок, в одной избе. А может, дури-то с годами поубавилось. И так бывает.

Старый Кьель зашел по пути в лавочку купить полбутылки водки и теперь ковылял, опираясь на толстую дубовую палку. Ему было восемьдесят два, Андерс же был на год старше. Кьель был приземистый, широкоплечий, кривоногий и долгорукий, лицо круглое, ядреное, с большим ястребиным носом, а злобные глазки глубоко запрятались под кустистыми бровями. Шагающий по проселку Кьель походил на мрачного старого беса, который выполз из логова и готов сожрать первую встречную крещеную душу.

Андерс же лежал у себя дома в постели и ждал: пора ведь уже Кьелю прийти в гости. Андерс был высокий и костлявый, а теперь, в старости, и вовсе кожа да кости остались. За последние годы он сильно сдал и теперь все больше лежал в постели.

Подтягиваясь на ремне, висевшем около кровати, он мог видеть, что делалось на дворе, и пожелтелое лицо его грустнело еще больше, ибо все у них там шло как попало. И от доброго совета толку не было: молодежь и слушать не хотела. Андерс всегда смотрел на сына, унаследовавшего хутор, как на несмышленого подростка, хотя тому исполнилось уже пятьдесят и он был председателем местного сельскохозяйственного кооператива.

Зато у Андерса был теперь досуг, и он проводил время лежа и распевая псалмы. Пел он высоким визгливым голосом и больше всего любил петь псалмы погребальные. Он был в великом сомнении насчет того, что же будут петь на его похоронах, хотя и не стоило думать о том, как его похоронят. Народ нынче пошел такой, что пуще всего меру наблюдает и считает за лишнее поить кофеем с коньяком на поминках. В доброе-то старое время покойников небось почитали и провожали на тот свет с почетом. Срам один, как подумаешь, что обходятся чашкой кофея да речью учителя на могиле.

В дверь постучали, наконец-то Кьель! Андерс подтянулся на ремне и крикнул:

— Заходи!

— Все лежишь, Андерс? — спросил Кьель, когда они поздоровались. — Болеть-то не болеешь, поди?

— С чего это мне болеть! Ничего у меня не болит. А вот лежишь да смерти ждешь. Болеть — да я и дня за всю жизнь не баливал. А что люди хворобой зовут, так то все больше лень одна да притворство. И то сказать, Кьель, обленился нынче народ. Им бы спать до полудня, а с полудня до вечера. Когда мы с тобой молодые были, так все иначе велось.

— Твоя правда, — буркнул Кьель голосом, прозвучавшим так, точно он шел из колодца. — И не поймешь, как они себя прокормить ухитряются.

— Надо бы справить нам поесть, — сказал Андерс. — А что, Кьелюшка, хозяйку ты мою не видал?

— Видал, — ответил Кьель. — Сказала, сей минут принесет яичницу с салом. И то дело — я ведь горло промочить принес. Ты, чай, не такой слабый, чтобы не пить.

— Скажешь еще! — сказал Андерс, ласково поглядев на бутылку. — Я так думаю, что от водки здоровье крепче. То-то мы с тобой и дожили до таких годов, что смолоду свое хватили. А молодежь пошла — одно слово, заморыши! Водку пить и то не годятся.

— И страсть какая дорогая стала! В наше время по-другому было, — сказал Кьель. — Помнишь, как ты со мной наперегонки с базару ехал? А я все равно первый вышел.

— А как же! Ты меня в канаву завалил, ключица у меня тогда сломалась. Ладно еще, шею не сломал, — засмеялся Андерс. — А я все ж таки припек тебя потом на суде. Пришлось тебе телегу мне починять. И много же мы с тобой судились — что правда, то правда.

Вошла хозяйка с яичницей и стала потчевать стариков. Пока она была в горнице, они молчали. Выпили молча по нескольку стопок, а когда она принесла кофе, Кьель крепко подлил водки в обе чашки.

— Вот это по-нашему! — сказал оживившийся Андерс. — Сразу чуешь, как тепло по всему телу идет. Лучше всякого лекарства, потому как такое лечение нам от природы указано. На всей земле нет такого народа, который бы водку гнать не научился. Дикие и те выучились.

— Ты завсегда был шибко грамотный, — сказал Кьель.

— Да в этом уж тебе со мною не тягаться было, — ответил довольный Андерс. — Зато и силищи у тебя было! Помнишь, как ты меня раз отделал, домой-то на карачках добирался. А я обратно на тебя судом, за насилие, и пришлось тебе целую кучу денег штрафу заплатить.