Мартти Ларни - Современная финская новелла Страница 33

Осталось, однако, нас семеро, которые не поддавались уговорам. Тогда инженер закрыл собрание и заявил: коль скоро так много набралось несогласных, может, нет смысла огород городить, а стало быть, те, кто настроился продавать свой участок, уже не смогут этого сделать. Словом, следите за дальнейшим ходом дела по сообщениям в газетах, сказал инженер и укатил в большом черном автомобиле.

Владельцы участков побрели домой с собрания, разделившись на две неравных кучки. Конечно, на этот раз наша сторона взяла верх, но я твердо знал, что угрозу мы не отвели и нажим будет продолжаться.

Так оно и вышло. Скоро я узнал, что двое из нашей семерки поддались уговорам ближайших соседей — те же сидели в долгу, как в шелку, и увидели в этой затее с электростанцией верный шанс поправить свои дела. Потом распространился слух, будто еще трое из нас изъявили готовность продать свою землю; предполагали, что на тайном торге им посулили заплатить побольше отступных. Барышня-телефонистка рассказывала, что им много раз звонили по телефону из Хельсинки и все три хозяина ездили в столицу, правда, в разные дни.

Теперь нас осталось только двое негритят, как в той песенке, и отныне все складывалось хуже некуда. Однажды вечером ко мне зашел последний стойкий землевладелец — если не считать меня самого. Он был в глубоком горе и прямо сказал, что не видит иного выхода, кроме как сдаться. В поселке с каждым днем все больше накаляются страсти, сказал он. Ему, да и нам всем ставят в вину, что мы помешали продаже участков.

А потом, когда поползли слухи, будто кое-кому из несогласных обещали увеличить отступные, многих хозяев захлестнула зависть: они жалели, что выказали излишнюю уступчивость на первом собрании, заявив о своем согласии продать землю. Мой гость сказал, что в магазине его преследовали колкостями, даже жену и детей его — и тех донимали. Да, конечно, я понял его как надо. И все же несладко было убедиться, насколько слаба в поселке солидарность, как ничтожна спайка его жителей и как легко сломить их сопротивление такими доводами и таким оружием, как деньги.

Так я остался один. И я тоже ощутил на себе недоброжелательство соседей. Однако после того, как компания подписала контракт с остальными владельцами усадьб, страсти словно бы поутихли. Может, компания решила, что обойдется без моего крохотного участка, подумал я, — ведь он лежит на самом краю территории, интересующей столичных дельцов. К тому же я человек старый и одинокий. Может, они просто решили подождать, пока я умру. Но я ошибся: уж мы как-нибудь сладим и с последним стойким оловянным солдатиком, — должно быть, посчитали они. — На худой конец пустим его в переплавку.

Спустя несколько месяцев и мне тоже позвонили из Хельсинки. На этот раз со мной говорил какой-то важный директор. Он звал меня в столицу на переговоры: компания, мол, оплатит проезд. Лучше уж вы сюда приезжайте, сказал я, у меня, знаете ли, нет охоты покидать мой прелестный участок, особенно сейчас, когда так прекрасны осенние краски. А что, можно и приехать, сказал он, да только не опасаюсь ли я, что в поселке снова станут мне досаждать, если заподозрят, что я добиваюсь для себя каких-то особых условий при продаже земли. Компания уже имела случай убедиться, насколько щекотливы подобные переговоры. А я и не приму никаких особых условий да и не намерен продавать свою землю, сказал я. Но мне все же было любопытно узнать методы этих дельцов, и я пообещал приехать.

Меня встретили на аэродроме — здесь ждал меня большой черный автомобиль. Что бы мы ни говорили о заправилах компании, — они умеют быть необыкновенно радушными, когда полагают, что этак могут чем-нибудь да разжиться. Мы поехали прямиком к новому небоскребу — гордости компании, мозгу ее. Мне показали все извилины этого мозга, и я удостоился встречи с самым главным директором, который высказал надежду, что мы все же сможем договориться. Жизнь — сплошная цепь компромиссов. Все мы подчиняемся этому закону, сказал он. Но я знал, что он отнюдь не принадлежит к числу людей, славящихся своей уступчивостью.

Меня угостили великолепным завтраком в самом лучшем ресторане. И тут наконец мы заговорили о деле, которое позвало меня в путь. Мы говорили весь день до позднего вечера. Надо признать: доводов в свою пользу у них было хоть отбавляй. И вздумай я уступить, всякий мог бы сказать, что упорство себя оправдывает, если, конечно, вовремя остановиться. Угощение весь день было отменным. И хотите верьте, хотите нет, — но вечером вызвали даже какую-то волчицу, чтобы она попробовала на мне свои зубки, хотя я, собственно, уже в таких летах, что мое мясо любой волчице покажется слишком жестким. Надеюсь, вам понятно, что я имею в виду.

Мало-помалу радушие моих собеседников таяло. Под конец они прервали переговоры, точнее — оставили все попытки меня убедить, но все же никак не соглашались отпустить меня в гостиницу, а хотели во что бы то ни стало устроить меня в гостевой квартире компании. Мне же все это надоело, я хотел поскорее убраться отсюда. Тогда мне сказали, что меня отвезут домой на их служебной машине и впридачу дадут мне телохранителя. Хельсинки стал нынче опасным городом, объяснили мне, кто знает, что может приключиться с пожилым человеком, — у которого и вид к тому же не самый бодрый, — если посреди ночи он отправится куда-то совсем один. Уж верно, совсем один я буду в большей безопасности, чем если вы пошлете со мной вашего «телохранителя», сказал я, и тут они разозлились. Слишком много я о себе понимаю, сказали они, мне бы плясать от радости, что со мной так носились здесь до этой минуты. А где лес рубят — там щепки летят, a заодно и шишки побольше меня. Тут мы вышли на улицу, мимо как раз проезжало такси. Я остановил его и прыгнул в машину.

Конец этой истории таков: я не изменил своего решения, но понял, что игра проиграна. То есть я проиграл игру, они же остались в выигрыше. Такое бывает — небось не в первый раз и не в последний. Сейчас мне угрожает мат. И все же я заявлю свой протест.

Многие, должно быть, знают, что я по профессии химик. И было у меня сколько угодно случаев увидеть, какие опасности таит в себе эта химия для человечества. Может, именно потому я, ныне одинокий и старый пенсионер, столь серьезно смотрю на проблему окружающей среды.

Возможно, мой протест назовут преступлением. Но если только он разбудит наше общество, — уже одно это будет решающим переломом к лучшему. Какое же это тогда преступление…

Два-три дня назад я позвонил главному директору той самой компании и сказал: «Я, знаете, обдумал наше дело и хочу, чтобы вы приехали сюда вместе с двумя ближайшими вашими помощниками. Я настаиваю на своей просьбе», — добавил я. «Что ж, — сказал директор, — если это приведет к решению конфликта, я приеду». — «Только так можно его решить», — сказал я, и это была правда.

Я вижу их — они мчатся сюда по шоссе в своей черной машине. Сейчас я выйду им навстречу и одновременно положу вот эти мои заметки в почтовый ящик у калитки. Как только мы все войдем в дом, дом этот и мы вместе с ним взлетим на воздух. В подвале у меня двести килограммов взрывчатки собственного изготовления. Этого хватит. Когда я распахну дверь в гостиную — тут все и свершится.

Я сдался, но заявил свой протест.

Там, на родине, дом…

Перевод с шведского Н. Мамонтовой

Проведя в Америке десять лет, я купил земельный участок у фермера, который нуждался в деньгах, чтобы и дальше пропивать свою жизнь. Он и пропил ее, и его давно уже нет на свете. Всю свою землю он раздробил на участки для таких, как я, кому надо было наконец где-то осесть. Найти клочок земли, чтобы обрести здесь пристанище, а вскоре, может, и последний приют. Если, конечно, получится как задумано.

Пятьдесят акров в моем участке. Сорок туннландов — сказали бы у нас в Финляндии и подумали бы, что я отхватил изрядный кусок земного шара. У крестьян тамошних земли водилось не меньше, а может, даже и больше того, если посчитать и пашни, и лес. Но мы-то были торпари[8] и потому довольствовались малым. Мы располагали лишь картофельным полем, да лугом, где росла болотная трава, и мы скармливали ее коровам. Леса не было у нас, но нам разрешали брать хворост, шишки, даже поваленные бурей деревья в лесу при том самом хуторе, откуда выделили нам земельный участок. Нынче, конечно, строек никаких уже нет и в помине; наверно, в моих родных местах никто теперь и не знает, где мы жили тогда. А может, и знает кто-то. Фундамент нашего дома, даже если зарос зеленью, может быть еще виден.

Словом, сделавшись владельцем сорока туннландов земли в Америке, я остался этим вполне доволен. А ведь к тому же урожайность здесь совсем иная, чем у нас в холодной Финляндии, с ее хилым слоем перегноя. С моего участка я мог бы снять вдесятеро больше пшеницы, чем снимали мы ржи у нас на родине, на самом что ни на есть большом хуторе. Мог бы — если бы хотел. Да только я не хочу.