Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник) Страница 37

– И что дальше? – спросил я.

– Это я спрашиваю, что? – ответила сценаристка. – Что дальше? Она рыдает, мать сначала жалеет, потом пугается, потом ведет ее к врачу, потом начинает злиться, ну и что? Где финал?

– Легкое безумие не подходит? А было бы очень лирично. Представляете себе – какие-то сценки из ее дальнейшей жизни, все нормально, но вдруг она видит яблоко и вздыхает: «Эх, разве это яблоки? Вот у нас были яблоки!» И все такое.

– Нет.

– Тогда пусть идет по комсомольской линии, потом по партийной. Выбивается в большие начальницы. Как Фурцева. Приезжает туда, уже как хозяйка. И говорит полковнику Коле: «Я тебе в любви объяснялась, а ты сказал, что я дура. Ну, и кто теперь дурак?»

– Не сходится. Пока она сделает карьеру, Коля уже успеет уйти на пенсию.

– Хорошо. Пусть она жизнь положит, чтобы снова оказаться именно там. Тут нужны связи в КГБ, наверное? Плюс правильное замужество. Проходит двадцать лет. И вот ее туда берут кухаркой. Или уборщицей, так даже лучше. Она стоит на пляже со шваброй в руках, и слезы счастья бегут по ее щекам.

– Глупо! – закричала сценаристка и стукнула кулаком по столу.

– Елена Павловна, вы что? – растерялся я.

– Ничего, – сказала она. – Нужен финал. А его всё нет и нет. Извините.

Мечты

Если я встречу мужчину, который захочет на мне жениться, и его, и моя родня на это согласится, я буду точно уверена – это урод, негодяй, грубиян, пьяница, неграмотный идиот, не читавший книг, бесчувственное бревно, которому чужда красота природы и искусства, выскочка, трус и мучитель, которого хватит только на то, чтобы издеваться надо мной, ругать меня последними словами, таскать за косы, бить, заставлять прислуживать своей мамаше и своим сестрам; а вдобавок и никчемный любовник, срывающий на мне злобу от своей мужской слабости.

Но если окажется, что это красивый, образованный, благородный происхождением и манерами рыцарь, слагатель стихов, нежный друг, верный муж и вдобавок неутомимый и искусный мастер плотской любви – что же! Значит, мир разнообразнее, чем мне иногда кажется, и это опасно.

Если я встречу престарелую даму, то буду знать – это себялюбивая, хитрая и хищная интриганка, сплетница, скряга, лентяйка, неряха, обжора, воровка сладостей с чужого стола, но у себя считающая каждый кусок во рту домочадцев, жестокая надсмотрщица над невестками, издевательница над служанками, подлиза и льстица перед придворными дамами. О, если она станет моей свекровью! Я всегда буду носить в рукаве маленький кинжал, чтобы в случае чего она на него нечаянно наткнулась. Только представьте себе – я по ее приказу чищу рыбу, она идет мимо, я роняю на пол рыбью кожуру, она на ней поскальзывается… о, счастье отмщения!

Но если окажется, что это ласковая старушка, любящая меня, как вторая мать, освобождающая меня от всех домашних забот и хлопот, балующая принесенными из гостей лакомствами, защищающая меня от нападок моих золовок, выхваляющая меня перед своим сыном, то есть моим молодым мужем – я все равно ей не поверю, и буду следить, чтоб мой кинжал был всегда остро наточен.

Если я рожу сына, я умолю мужа в трехлетнем возрасте отдать его в школу для воинов императорской стражи, где ему, по обычаю, сменят имя, и я забуду о нем.

Если же я рожу дочь, то стану ее сурово воспитывать, буду заставлять ее мыться ледяной водой на ветру, делать черную работу, таскать вязанки молитвенного хвороста в святилище на самой вершине горы, ночью, в снег, когда по окрестностям рыщут разбойники; буду кормить ее скудной жесткой пищей, за малейшую провинность буду ставить ее голыми коленками на сушеный горох, а когда она подрастет и греховные мысли войдут в ее голову через низ ее тела, я буду каждую луну зашивать ей женский вход суровой ниткой; она будет робкая, тощая, униженная, сутулая, боящаяся поднять глаза, и в четырнадцать лет сама попросится в монастырь, и я, так и быть, отпущу ее под вечный надзор строгих настоятельниц.

Если же она, против всех этих причин, сделается сильной и дерзкой, и однажды, выхватив у меня из рукава кинжал, воткнет его мне в горло, в эту ямочку между шеей и грудью, где пальцы чувствуют удары сердца – и зарежет меня, и нарисует моей кровью круг на своем лбу – я возблагодарю богов за то, что они приказали моей девочке избавить мир от этой гадины, то есть от меня, и что она выполнила их приказ.

Кофе и булочка

Отнимают кофе. Вредно. Тахикардия. Сердце не справляется. Но можно без кофеина. Извините. Descafeinado нам не надо. Тогда чай. Травяной. Ужас. Все отнимают, шаг за шагом, кусок за куском.

Отняли дорогу, лес, море, город. Дальние страны. Жару отняли, подъем на Акрополь на солнцепеке, желто-белый мрамор, бежевых кариатид, небывалое небо. Отняли Рим с тенистым двором палаццо Альтемпс, где лучшая на свете Афродита на плоском камне, в прозрачном – чуть не сказал, пеньюаре – в чем она там? Или это по ней стекает вода? «Стекает по телу, замирая в восторге, вода?» Нет, там вроде воротничка. Как на маечке, черт… И маленькие растопыренные грудки, и рядом две служанки с тяжелыми, простецкими руками. У нее втянутый живот, и ребра почти торчат. Соблазн. Боже, о чем я? Это старость. А кофе выпить уже нельзя.

Кофе мне не сразу давали, кофе пили мама и папа, а мне слабенький чай – ну да, кофе детям вредно. Потом с молоком, молока больше, чем кофе, я просил, чтоб как у взрослых, мне говорили «будет горько», а я хотел горько, взрослые пьют горькое – кофе, пиво, водку и вообще. Я не боялся.

Кофе с булочкой! Ах, эти круглые пшеничные булочки; я был совсем маленький, их приносили из пекарни, в особом холщовом мешочке, горячие – папа разрезал их по горизонтали, не дорезал до конца, открывал их, как книжечки, как раковины, а мама клала туда квадратик желтого, как греческий мрамор, масла, и папа закрывал их, и через полминуты масло таяло почти совсем, сохраняя чуточку твердой прохлады в середине теплого пористого теста, и это бесподобно вкусно. Как-то раз я ел паровую лососину с горкой холоднющего, тончайше порубленного масла. Ледяной масляный порошок, представьте себе – в одном гурманском ресторане.

Отняли московские кабаки. Отняли Петербург и карельские озера, отняли волжский променад в Ярославле и желто-красную осень Вирджинии. Самолет, поезд, машину и даже трамвай.

Кажется, я говорил о булочках. Булочки потом разогревали в духовке.

Потом в микроволновке. Но масло всё равно было неплохое, хотя уже не такое.

Кофе варили сначала в кофейнике. Потом в джезве, она же турка. Потом снова в кофейнике, но уже в другом. Системы Биалетти.

Потом выяснилось, что булочки – это слишком калорийно. Не говоря уже о масле.

Потом внучка подарила кофе-машину. С капсулами. О, как она ревела! Через две двери – спальня – коридор – кухня – слышно! Ревела, рычала, гудела и выла, как самолет, на котором я летал по всему свету! Как мотор катера, на котором я рыбачил на озерах! Как мотороллер, на котором я гонял по проселкам вокруг нашей дачи, мой первый мотороллер системы «Вятка», ррррржжжжрррр!

И запах – как в утренней балканской стране, где пахнет горячими камнями, крепким самосадным табаком, сливовой водкой – и кофе, кофе, кофе.

Смешно, но, кажется, я начинаю любить чай. Жиденький ромашковый.

Что-то хорошее можно и про ромашку вспомнить. Вечер, поле, глинистая дорога. Аптечная ромашка топырит коротенькие лепестки. Они как юбочка на девочке, которая идет рядом. Ей лет пять. Я постарше – мне шесть с половиной.

И ее потом отнимут. Ромашку, девочку, юбочку…

Но не будем о грустном. Еще успеется.

В гости

Мне приснился старый мой товарищ, а в школьные и студенческие годы – если честно, то лучший и ближайший друг; правда, последний раз мы с ним виделись лет двадцать назад, случайно столкнувшись на улице: пообещали друг другу, что на той неделе созвонимся и увидимся, и всё.

Как это получилось? Почему расстались? Эх. Как-то постепенно. Сначала перезванивались каждый день, виделись два-три раза в неделю… потом раз в неделю. Раз в две недели… раз в полгода… и всё.

Так вот, мне приснилось, что мы опять встречаемся на улице, и он говорит: «Зайдем ко мне, посидим, выпьем! Не забыл, где я живу?» Я говорю: «Конечно! Конечно, пойдем, конечно, помню».

Надобно сказать, что мой друг был из высокопоставленной семьи, и жили они в сталинской высотке. А встретились мы – во сне! – на Калужской площади, у метро «Октябрьская».

Я, значит, говорю: «Конечно, зайдем!», и уверен, что мы сейчас возьмем такси и поедем по Садовому кольцу к нему домой. Но нет! Он говорит: «Пойдем, тут рядом», – и мы идем по Ленинскому, от центра, по нечетной стороне, и скоро поворачиваем налево, как бы к Шаболовке, в какой-то проулок, и там открывается ужасная улица: разломанный асфальт, трамвайные пути идут по лужам, сорная трава растет из куч глины пополам со шлаком.