Бабочка во тьме - Дарелл Швайцер Страница 4

Он повернулся и бросился вверх по склону, на Мэйн-Стрит, мимо магазинов, прямиком к библиотеке. У одного из магазинов стоял встроенный газетный киоск. На тротуаре лежала стопка газет. Томас остановился, разглядев на одной из них дату: 8 сентября 1997 года.

Теперь он понял, почему машины выглядели необычно. Теперь он понял, почему образовавшийся у него план не сработал бы. Вся идея была в том, чтобы найти телефон-автомат и позвонить домой. Начнём с того, что у него не было денег. В кармане оставшихся в доме джинсов, из которых он вырос, было немного мелочи 1964 года, которая, по мнению Томаса, могла подойти, если бы он её прихватил. Без неё он разве что мог попытаться уговорить оператора разрешить звонок за счёт вызываемого… и что потом? Живы ли ещё родители? Клиффорду уже исполнилось бы сорок семь.

Томас вернулся в дом после ещё одной долгой и мучительной прогулки, замызганный и рыдающий. Он где-то потерял свои шлёпанцы, наверное, взбираясь на холм и ноги кровоточили. Большой Томас поджидал его наверху лестницы и заключил в мягкие объятия. Но он не предлагал утешений. Он всего лишь крепко обнимал мальчика и его лицо было довольным, словно завершился важный урок.

IV

Теперь повествование переходит ко мне. Я говорил вам, что это не какая-то детская сказочка, не какая-то брехня про волшебное взросление. Всё не так просто.

Теперь от первого лица. Уже нет смысла прикидываться, что всё это случилось далеко и с кем-то другим.

Немного позже вышеописанного, я разглядывал себя в зеркале ванной — да, в этом доме было и такое удобство, пусть даже унитаз был с цепочкой и напорным бачком, а ванна стояла на когтистых ножках — но я отвлёкся. Я пялился в зеркало и видел, что у меня пробивается чёрная бородка, совсем как… у тебя до меня. У меня до меня. Я — это он, а он — это мы, мы — это я и все мы — одно и то же, и меня зовут не Томми, не Томас и даже не Большой Томас, но Легион, потому что нас много[7].

Это я нашёл спящего на вершине лестницы мальчика в синих джинсах и фланелевой рубашке, до сих пор с сачком и рюкзаком. Я отвёл его завтракать. Я понимал, что он чувствует, потому что не забыл эти чувства. Я изумил его воскрешённой бабочкой, потому что не забыл, как изумился сам. Я знал, что ему будет сниться та бабочка и он станет отождествлять себя с ней и воображать, как взмывает ввысь, ввысь, через вечно тёмный дом, в ужасе и растущем отчаянии, но никогда совсем не теряя надежду, что удастся отыскать просвет и выйти наружу.

Моей задачей было обучить его и показать ему множество чудес, потому что я уже прошёл через всё это прежде.

Тем временем, достаточно налюбовавшись на себя в зеркале, я учился правильно подстригать бородку, по мере её роста.

Но, даже став Большим Томасом, я пока ещё оставался младшим членом нашего братства, пригодным лишь учить мальчика, пригодным лишь уложить его в стеклянный гроб, где он будет спать и снить существование дома и нас всех.

Я помнил это всё, а другие, выходящие из теней, помнили меня, потому что время и впрямь выкидывает фокусы, и впрямь похоже на зеркальный лабиринт, и я/мы/они с надеждой ожидали, пока весь цикл замкнётся сам на себя, как змей, глотающий свой хвост или как бесконечно тянущаяся лента Мёбиуса…

Но ради какой цели? — можете спросить вы. Я расскажу вам всё, что узнал у прочих, более старых моих самостей, что цель этого волшебного полуживого дома с бесчисленными комнатами, что качается сквозь через вечность, как часы на цепочке… смотрите на часы, смотрите на часы… Вы уже спите? Вы подчиняетесь мне…

Не ради исследований, не поисков каких-то научных знаний, даже не ради завоеваний, но, вкратце, поклонения.

Теперь дом был всегда полон духов и сущностей, что бабочками порхали в темноте меж звёзд. Теперь мои инаковости учили меня и водили в бесконечные башни, о существовании которых я и не подозревал, через комнаты с необычной силой тяжести, где пересекались вселенные, мимо окон, выходящих на неведомые солнца и миры. Иногда мы беседовали с чудищами, которых вызывали из бездны. Временами, в союзе с или во вражде ними, мы бились в причудливых войнах.

Я познал тайны вращающихся в бессолнечной извечной тьме чёрных миров, где разумные грибы дремлют в сверкающих садах и узнал тайное имя Хаоса.

Теперь вокруг нас собрались великие силы. Земля для них была лишь пылинкой. Я тоже был для них пылинкой, но вместе с тем походил на крохотный винтик в громадной машине, который кажется слишком маленьким, чтобы обращать на него внимание, но пока что необходим.

Там, в верхних комнатах дома, мы сошлись на некий шабаш; и среди нас был некто извне, чья кожа походила на живой и текучий чёрный металл, а глаза и лицо были слишком ужасны, чтобы на них смотреть. Это был могущественный и ужасающий посланник нашего наставника и владыки.

О да. Если дом, который-не-дом, качается сквозь всю вечность, словно часы на цепочке, то чья же рука держит эту цепочку? Это первородное могущество в средоточии времён, чьё истинное имя невозможно ни произнести, ни записать, но его скрывает имя Азатот.

Вот чему мы поклоняемся. Тому, по чьей прихоти мы — и вселенная целиком — обрели существование, хотя в любое мгновение он может просто сдуть прочь наши пылинки, если у него появится другая прихоть.

Ныне, после множества преобразований, превращений и изменений, среди нас появился один — заключительное звено цепочки бытия наших самостей — который, возможно, оказался бы достоин подняться вверх по цепи, на которой подвешен наш маятник и, в конце концов, появиться в центре Хаоса и там благоговейно пасть ниц перед первичным, бездумным богом.

Поэтому Чёрный Человек нашего шабаша, могущественный посланец, избрал из нашего числа одного собрата, буйноволосого и дикоглазого, взял его за руку и отвёл по бесконечной винтовой лестнице к предельному порталу — круглой стеклянной линзе, чтобы тот сдвинул закрывающую её завесу и взглянул прямо в лицо Азатоту, восседающему на своём нечестивом престоле.

Все мы возопили в благоговейном ужасе и изрекли тайные славословия на языках, что никогда не звучат на Земле.

Но этого не произошло. Он не возвысился, по крайней мере, не полностью.