Карен Бликсен - Современная датская новелла Страница 40

Три месяца. Она сидела на остановке на площади, где была ее пересадка. Разглядывая кирпичную ограду кладбища, заметила рядом вывеску: АВТОБУС ДО ОЛЬБОРГА ЕЖЕДНЕВНО. Значит, она, видимо, сумеет навещать его там, она и понятия не имела, что отсюда можно доехать автобусом до самого Ольборга. Она чувствовала, что начинает уже тосковать по нему. А может, она просто боялась одиночества. Так и не смогла привыкнуть. Он-то по ней не скучал, ни по кому и ни по чему не скучал. Они его там совсем «отключили». Вздохнув, она просмотрела дома стопку желтых конвертов с извещениями, сняла все, что было у нее на счету в банке, и отправилась на почту. Пришлось простоять в очереди целых пятнадцать минут. Она стояла и старалась заучить наизусть содержание большого плаката, напечатанного красными буквами, чтобы было заметнее.

ПРИЗЫВНАЯ КОМИССИЯ, было написано в заголовке большими буквами. От этих слов, как бывало всегда, мурашки побежали у нее по спине. Вечный страх. Страх потерять его, своего мальчика. Страх, что он может стать пешкой в жуткой игре. Скелеты стоймя в окопах под Верденом — Первая мировая война, кресты под Дюнкерком, бесконечные ряды белых крестов — Вторая мировая. Страх перед новыми, еще более невероятными кошмарами Третьей мировой войны. И как они могут так покорно выстаивать в этих вот очередях. Стоят и ждут, как бессловесная скотина, в затылок друг другу. Ждут, чтобы заплатить свои налоги, внести свою лепту, в частности, и в дело вооружения. Никто не протестует, во всяком случае, из людей ее поколения. Она упрямо перечитывала и перечитывала плакат. ПРИЗЫВНАЯ КОМИССИЯ. Мальчики, родившиеся в один год с ее сыном. Обычные грозные предупреждения в самом низу: в случае неявки и т. д… будто они рабы какие-нибудь… На беседу, имеющую быть после обследования, разрешено являться уже одетыми.

Очередь подтолкнула ее вперед, вечно она зазевается. Призывная комиссия — это еще не самое страшное. Самое страшное, должно быть, это когда приходит повестка. Сколько раз она видела это в кино, и всякий раз у нее сжималось сердце. Мобилизация. Призывная повестка. Самый юный становится вдруг надеждой и опорой страны. Гордые отцы семейств восхищаются военной формой. Матери плачут втихомолку. Обычная скорбная картинка, все по шаблону. Неужели так всегда и будет? Подошла ее очередь. Оказавшись у стены, рядом с плакатом, она достала из сумочки красный фламастер, жирной чертой перечеркнула плакат, быстро повернулась и ушла.

А дома, в ее комнате, он встал у нее перед глазами, как живой, ее мальчик. Ее большой мальчик, здоровый и рослый. Сколько она возилась с его прививками в детстве, выхаживала, когда он болел. И вот теперь они заберут его от нее. Теперь он принадлежит им, они могут послать его на смерть. Расстрелять, если он дезертирует. Она беззвучно заплакала. Хоть бы ОН был рядом, было бы кому пожаловаться. Но она одна, одна-одинешенька. Не осталось ли еще сливок в холодильнике? Может, стало бы легче, если допить ту последнюю бутылку из шкафа. Она не могла больше думать про тот плакат. Про своего мальчика, который стал теперь пешкой в их игре — двигай куда заблагорассудится. Хоть совсем уничтожь.

Она перевела дух. А все-таки это успокаивает. И в голове вроде прояснело. Теперь можно все спокойно обдумать. Он бы, само собой, заявил, что он пацифист и отказывается служить в армии, многие ведь так делают. Нет, им его так просто не заполучить. Она хитро улыбнулась. Как же это ей сразу не пришло в голову. Ведь сколько лет он у нее провисел, тот самый плакат, который она вырезала из какой-то книги, когда мальчику было всего лет двенадцать — четырнадцать. Русский четырнадцатилетний мальчик в матросской форме рядом со своей деревенской мамой, повязанной белым платком. Как безутешно припала она, вся в слезах, к плечу сына. И этот трогательный жест сыновнего утешения перед разлукой на унылом перроне, откуда вот-вот эшелон увезет его на фронт вместе с сотней других, таких же, как он, новобранцев. Эта сцена прощания всплыла сейчас в ее памяти во всех подробностях, она даже прослезилась. Четырнадцатилетний русский мальчик времен Первой мировой. Когда же они прекратят эту свою чудовищную нумерацию?

Их сын должен проходить призывную комиссию, а она даже не может посоветоваться с его отцом. Пациента нельзя беспокоить. И про денежные затруднения она вынуждена умалчивать. А разве лучше, чтобы все это накопилось и в один прекрасный день разом обрушилось на него? Ну да, ведь они там все умные, не чета ей.

На следующий день ее уже ждало письмо из Ютландии. Она внимательно читала строчку за строчкой, пыталась читать и между строк, но не обнаружила ничего. Ничего от него лично, от того него, каким он был прежде. Они явно продолжали совать ему эту свою химию. Она отложила письмо в сторону, пошла уселась перед аквариумом и стала глядеть на сонных рыб. Одна плавала брюхом вверх. Она думала про плакат на почте, про неоплаченные счета, про все, что тревожило и огорчало ее. Скоро ведь закроют! — вдруг встрепенулась она, нет, без взбитых сливок ей не обойтись, впереди еще целый вечер.

Он сидел в своем уголке купе и наслаждался видом. Настроение было приподнятое, хотя он позволил себе выпить всего лишь кружку легкого пива. В купе же стоял страшный шум и гам: компания пассажиров напротив устроила настоящую пьяную оргию. Нет уж, теперь его не соблазнишь. Он им всем еще докажет. Что другое, а характер у него имеется. Сколько же он дома-то не был? И вот едет наконец. Заметьте, кстати, что у него и жена имеется. Он уж почти и забыл, как это бывает. Но где-то глубоко-глубоко сидел страх. Похоже, как в детстве, когда после каникул первый день идешь в школу. Запах свежей краски… Всегда он вызывал у него это забытое детское чувство страха. Он снова чувствовал себя маленьким школьником, оказавшись, например, в подъезде, где только что поработали маляры. Ну, а теперь-то он чего боялся? Понятно чего. Извещений о просроченных платежах, которые, без сомнения, ожидали его, от которых он вечно бегал, прятался, топил страх в вине. Да и всего остального, что ждало его там. Работы, с которой он в последнее время не в состоянии был справляться, потому что чувствовал себя совсем больным, телефонных разговоров, которые все откладывал и откладывал, писем, на которые не отвечал. Все это теперь накопилось, он знал. Не говоря уже обо всем том, что он задолжал ЕЙ, и не только наличными.

Он оглядел купе. Пустые бутылки, банки из-под пива с тихим звяканьем перекатывались по полу. И этот тип напротив с бессмысленно полуоткрытым ртом, от которого так и разит водкой. Совсем развезло — ну и картинка. Он выпрямился. Нет уж, лично с него довольно. Насмотрелся он на этаких — судьбы-то, конечно, у всех разные, но в то же время до ужаса одинаковые. Насмотрелся предостаточно. Все они жили по одной схеме, и все заранее известно, как ни крути. Но ОН им еще докажет.

Уже в Рушилде он выбрался со своим чемоданом в проход, чтобы сойти в числе первых. Очень может быть, что она будет встречать его. Он, во всяком случае, сообщил номер поезда. «А что, если, — шепнул сидевший в нем чертенок, — что, если зайти сначала в ресторан хлопнуть стопочку, так сказать, для настроения». — «Сгинь!» — тут же отогнал он соблазнительную мыслишку. Не хватало еще, чтоб от него пахло при встрече — как-никак целых полгода не виделись.

На перроне он внимательно огляделся вокруг. Не пришла-таки. Большинство пассажиров уже двинулись к выходу в окружении родных или друзей. Он двинулся вместе с толпой, вышел на привокзальную площадь и сел в нужный автобус.

Света в окнах не было. Дом стоял мрачный и какой-то заброшенный, он обратил внимание, что сад совсем запущен. А ведь она так любила повозиться в саду. Он даже обрадовался — теперь и ему найдется работенка в собственном хозяйстве. Он вспомнил, что ключи у него где-то на самом дне чемодана. Вот дурак. Но он ведь воображал, что дверь тут же распахнется ему навстречу, и она кинется ему в объятья. Он знал, как она по нему соскучилась. Может, письмо еще не дошло? Порывшись в чемодане, он наконец выудил со дна ключи, открыл и вошел. Огляделся в прихожей, где в полном беспорядке, — одно на другое, — были навешаны ее вещи: зимние и летние, все вперемешку. Непохоже на нее. Вдруг он замер, прислушался. В комнате вроде кто-то был, кто-то там ходил, разговаривал, смеялся тихонько. Рывком распахнул он дверь и кинул быстрый взгляд по сторонам: может, как раз сегодня у нее гости?

Она вздрогнула и уставилась на дверь. Он с трудом узнал ее. Волосы растрепаны, висят патлами, в опущенной вдоль тела руке, — он удивился, — бутылка. До чего же она растолстела! Это она-то, всегда такая стройненькая, и лицо какое-то опухшее. «Совсем опустилась», — подумал он. Она будто перешагнула какую-то грань, разом состарилась: старая и безобразная. Бутылка со стуком упала на пол; то ли всхлипывая, то ли смеясь, она, пошатываясь, шагнула ему навстречу.