Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ Страница 41

— Пятьдесят тысяч птиц, — сказал Рольф, быстро посмотрев на Алину и опять устремив на меня прожигающий взгляд. — Есть информация, что завтра их начнут забивать для продажи в незамороженном виде.

— Самое лакомство для яппи. — Голос Алины источал отвращение.

Помолчали. Стало слышно, как потрескивает огонь. Туман давил на окна. Темнело.

— Ферма видна с шоссе, — сказал наконец Рольф, — но проезд только через Калпурния-Спрингс. Около двадцати миль — двадцать две и три десятых, чтоб быть точным.

Глаза Алины сияли. Она не сводила их с Рольфа, словно он был посланцем небес. Я почувствовал, как что-то поднимается у меня в желудке.

— Ночью махнем.

Рольф настоял, чтобы поехали на моей машине — «Мой пикап вся округа знает, я не могу рисковать из-за такой небольшой операции», — но мы залепили номерные знаки спереди и сзади дюймовым слоем грязи. Лица затянули черным, как коммандос, из сарая взяли все необходимое — кусачки, ломы и две большие канистры бензина.

— А бензин-то зачем? — спросил я, прикидывая канистру на вес.

— Чтобы отвлечь внимание, — блеснул глазами Рольф.

Альфа по очевидным причинам оставили дома.

Если днем туман был густой, то теперь он стал и вовсе непроницаемый, — казалось, небо слилось с землей. Свет фар отбрасывало мне в глаза, и от напряжения они скоро начали слезиться. Если бы не ухабы и выбоины, можно было подумать, что мы в космосе летим. Алина сидела впереди между мной и Рольфом и загадочно молчала. Рольф тоже мало что изрекал, если не считать скрипучих команд: «Туг правей — круто влево — не спеши, не спеши». Я думал о мясе, о тюремной решетке, о том, до каких героических размеров я вырасту в глазах Алины и что с ней сделаю, когда мы наконец доберемся до постели. По часам на приборном щитке было два ночи.

— Так, — прозвучал голос Рольфа, и я вздрогнул от неожиданности. — Здесь тормози — и гаси фары.

Мы вышли в тишину ночи и осторожно, стараясь не шуметь, закрыли дверцы. Не видно было ни зги, но я слышал недалекий шум машин на шоссе и другой еще звук, смазанный и приглушенный, — мягкое, невозмутимое дыхание тысяч моих собратьев по бытию. И обонять их я тоже мог — в воздухе висел едкий прогорклый запах помета, перьев и голых чешуйчатых лап; он жег мне ноздри и полз по пищеводу вниз.

— Ух ты, — сказал я шепотом. — Я их уже чую.

Рольф и Алина смутно маячили где-то сбоку. Рольф открыл багажник, и в следующий миг я почувствовал у себя в руке тяжелый лом и кусачки.

— Слушай теперь, Джим, — прошептал он, взяв меня за запястье железной хваткой и проведя чуть вперед. — Чувствуешь?

Я нащупал проволочную сетку ограды, которую он стал быстро перекусывать: чик, чик, чик.

— Это загон индюшачий, тут они днем грязь скребут. Заблудишься, иди вдоль сетки. Ты с этой стороны секцию вырежешь, Алина с запада, я с юга. Как управимся, я просигналю фонариком, и мы двери птичников настежь — вон они, птичники, большие, белые такие, приземистые — поближе подойдешь, увидишь — и выгоняем птиц. О нас с Алиной не беспокойся. Твоя задача — выгнать их побольше.

Но я беспокоился. Беспокоился обо всем на свете: вдруг ополоумевший фермер выскочит с дробовиком, автоматом Калашникова или чем они там сейчас вооружаются; вдруг Алина потеряется в тумане; да и сами индейки — большие они? Злые? Ведь и когти, и клювы у них имеются, так? И что они обо мне подумают, когда я ворвусь среди ночи к ним в опочивальню?

— А когда канистры взорвутся, рви к машине прямо, понял?

Я слышал, как ворочаются во сне индейки. На шоссе грузовик переключил скорость.

— Вроде понял, — прошептал я.

— И еще. Оставь ключ в зажигании.

Я замялся.

— Но…

— Чтобы смыться побыстрей. — Алина стояла так близко, что я чувствовал, как она дышит мне в ухо. — В смысле, чтоб не возиться с ключами, когда тут начнется переполох, согласен?

Я открыл дверь и вставил ключ в замок зажигания, не обращая внимания на предупреждающий зуммер.

— Ладно, — пробормотал я, но они уже ушли, растворились в темноте и тумане. Сердце у меня так застучало, что шорох индеек стал почти не слышен. Это безумие, думал я, это неправильно и вредно, не говоря уж о том, что незаконно. Одно дело — лозунги малевать… Мне представился спящий в своей постели фермер-птицевод, труженик из тех, на ком зиждется Америка — жена, дети, закладная на дом, — но потом я подумал обо всех этих невинных птицах, приговоренных к смерти, и об Алине, длинноногой и любящей, о том, как она выходила ко мне из тьмы ванной комнаты и грохота прибоя. Кусачки начали работать.

Прошло полчаса или чуть побольше, я постепенно приближался к длинным белым строениям, замаячившим впереди, и тут слева вспыхнул фонарик Рольфа. Значит, бежать к ближайшему птичнику, сбивать ломом замок, распахивать дверь и гнать в ночь стаю капризных, подозрительных птиц. Теперь или никогда; я дважды оглянулся и, неуклюже пригнувшись, двинулся к птичнику. Индейки, должно быть, что-то почуяли — из-за белой стены без окон раздался бдительный гвалт и шелест перьев, словно дерево зашумело под ветром. Крепитесь, индюки, думал я, свободы дни близки! Одно движение — и замок шлепнулся на землю. Кровь стучала у меня в ушах, я взялся за дверь, распахнул ее с тяжелым гулким грохотом — и вот они, индейки мои, тысячи и тысячи, укутанные в белые перья и освещенные тусклыми желтыми лампочками. Свет отражался в их рептильных глазах. Где-то залаяла собака.

Я собрал волю в кулак и с воплем ринулся в дверной проем, размахивая ломом над головой. «Ура! — кричал я, и мне вторило стократное эхо. — Вот оно пришло! Индейки, на крыло!» Тишина. Никакой реакции. Если бы не шелест перьев и не тревожно вскинутые головы, их можно было бы принять за изваяния, за пуховые подушки, они с таким же успехом могли быть уже убиты, выпотрошены и поданы на стол со сладкой картошкой, луком и всеми приправами. Собака стала лаять заливистей. Мне показалось, что я слышу голоса.

Индейки сидели на бетонном полу, волна за волной, тупые и неподвижные; ими были покрыты все стропила, насесты и возвышения, они теснились в деревянных отсеках. В отчаянии я бросился на передние сомкнутые ряды, я потрясал ломом, топал ногами и завывал, как удачливый игрок в грудную косточку, каким я когда-то был. Это сработало. Ближайшая птица крикнула, другие подхватили, и все помещение наполнилось невообразимым шумом: теперь они зашевелились, стали валиться с насестов, хлопая крыльями, гоня по полу тучи сухого помета, зерен и лузги, затопляя бетонный пол, пока он не исчез под ними совсем. Ободренный, я опять заорал: «Й-и-и-и-ха-а-ха-ха-ха!» — стал бить ломом по алюминиевым стенам, и индейки повалили в ночь сквозь распахнутую дверь.

И в этот миг черный дверной проем озарился светом, землю сотрясло мощное «бабах» от канистр с бензином. Беги! — зазвенело у меня в голове, в крови вскипел адреналин, и я стал продираться к двери сквозь индюшачий ураган. Они были повсюду — хлопали крыльями, гоготали, визжали, гадили от страха. Что-то ударило меня по ногам сзади, и вот я уже барахтаюсь среди них на полу в грязи, перьях и жидком птичьем дерьме. Я стал дорожным полотном, индюшачьим скоростным шоссе. Когти впивались мне в спину, плечи, затылок. Теперь уже в панике, задыхаясь от перьев, пыли и кой-чего похуже, я с трудом поднялся на ноги в камнепаде больших орущих птиц и кое-как проковылял во двор. «Эй, кто там?» — взревел голос, и тут-то я и припустил.

Ну что сказать? Я прыгал через индеек, расшвыривал их ногами, как футбольные мячи, лупил и кромсал, когда они сталкивались со мной на лету. Я бежал, пока не почувствовал, что воздух прожигает мне грудь, бежал не зная куда, оглушенный, в ужасе от сознания, что в любую секунду меня может сразить выстрел. Позади бушевал огонь, окрашивая туман адским кроваво-красным заревом. Но где же забор? И машина где?

Тут я опять ощутил под собой ноги и встал как вкопанный в потоке индеек, вглядываясь в стену тумана. Что это там? Машина или нет? Вдруг я услышал, как где-то сзади заводят мотор — знакомый мотор со знакомым булькающим покашливанием в карбюраторе, — и увидел, как шагах в трехстах замигали фары. Мотор завелся, и я мог только беспомощно слушать шум удаляющейся машины. Несколько секунд я еще постоял, забытый и заброшенный, потом побежал в темноту, не разбирая дороги, — подальше от огня, криков, лая и неутихающего бессмысленного гомона индеек.

Когда наконец-то рассвело, это едва чувствовалось, такой густой был туман. Я дошел до асфальтированной дороги — что за дорога и куда она ведет, я понятия не имел — и сел, сгорбившись и дрожа, в бурьян у самой обочины. Алина не бросит меня, я был в этом уверен — она любит меня, как я ее люблю, нуждается во мне, как я в ней нуждаюсь, — и я уверен был, что она объедет в поисках меня все проселки. Конечно, я был уязвлен, и встречаться вновь с Рольфом, мягко говоря, желания не испытывал, но по крайней мере меня не нашпиговали дробью, меня не растерзали сторожевые собаки и не заклевали до смерти разъяренные индейки. Кожа по всему телу саднила, в ушибленной во время ночного галопа ноге пульсировала боль, волосы были полны перьев, лицо и руки разрисованы порезами, царапинами и длинными потеками грязи. Я сидел, по ощущению, долгие часы, кляня Рольфа на чем свет стоит, давая волю всяким подозрениям насчет Алины и предаваясь нелестным мыслям о всех и всяческих защитниках окружающей среды, — и вот наконец услышал знакомое урчанье моей машины, выплывающей впереди из тумана.