Андре Дотель - Современная французская новелла Страница 48

Дядя наклонятся вперед и тычет указательным пальцем в стеганую спину кучера. «Quickly[10],— говорит он, — schnell»[11]. Кучер понимает только по-нидерландски. Не оборачиваясь, он бурчит что-то сверху. Дядя пожимает плечами, смотрит на часы, говорит какие-то слова на своем языке и устремляет на собачку и мальчика пронзительно голубой взгляд.

Фиакр сворачивает влево, на мощеную площадь. В ее центре — бассейн с фонтаном, где четыре струи вырываются из-под ног каменного человека в сюртуке. Кучер понукает лошадь. Корделия вздрагивает и повизгивает от каждого толчка. Мальчик склоняется над подушкой. Он слышит, как она слабо и жалобно скулит. Может, она плачет с самого отъезда, а он не замечал? Он думал, что она спит, но ее затуманенные глаза широко открыты и не отрываются от какой-то точки на обивке. «Ветеринар», — говорит мальчик Дяде. «Ветеринэри», — говорит Дядя, он качает головой и, пожимая плечами, кивает на кучера, потом снова смотрит на часы. Мальчик начинает подозревать, что и у Дяди хватает своих дел.

Миновав площадь, кучер опять пускает лошадь шагом, теперь они едут по узкому и холодному переулку. Фиакр срывает воскресную тишину с фасадов. Колеса проезжают по головам спящих, давят хрупкие утренние сновидения. Из открытого окна свисает обмякший бурдюк желтой перины. Фиакр еще раз сворачивает влево, на более широкую улицу, где много банков и коммерческих фирм с мраморными вывесками. Промозглое местечко, — в будни здесь мелькают, должно быть, только мрачные фигуры с черными зонтиками и портфелями. «Мы кружим на одном месте», — думает мальчик, снова склоняется над подушкой и слышит тоненький визг Корделии — ему кажется, что его сейчас стошнит. Он убирает левую руку, открывая дыру на брюках. На ободранной коленке две розовые ссадины, из которых медленно выступает кровь.

Прогулка затягивается. Промозглым улицам не видно конца, и они — Дядя, мальчик и Корделия — неутомимо объезжают их, одну за другой. Может, на какой-нибудь вывеске возникнет спасительное «Ветеринар», и тогда они вырвутся из этого круга. Мальчик на ходу расшифровывает вывески, не понимая ни слова, и тут до него доходит, что он даже не знает, как будет «ветеринар» по-нидерландски. Он перестает читать. Время от времени лошадь переходит на мелкую рысь. Свежий осенний воздух, пропитанный запахом прелых листьев и рыжего дыма, ударяет мальчику в лицо, он запрокидывает голову и заставляет себя долго не отводить взгляда от подернутого пеленой, но все же слепящего солнца. А потом забавные зеленые лужицы пляшут перед глазами — на фасадах зданий, на спине у кучера, на Дядином лице, которое кажется покрытым плесенью.

Еще раз свернув налево, фиакр выезжает на широкую пустынную улицу с ржавыми деревьями. «Так я и думал, — размышляет мальчик, — мы кружим на одном месте, мы опять вернулись на ту же улицу». Но она ли это? Может, в этом городе десять, пятьдесят одинаковых улиц. Сбоку, за деревьями, никого нет. «Если я увижу кормилицу, — думает мальчик, — все пропало».

Одинокий фиакр въезжает в узкую аллею, идущую вдоль канала. Звонят колокола в церкви. На них откликается другая церковь, где-то далеко. Потом — третья, с той стороны канала. Кордолия стонет на подушке. Колокольный звон ливнем обрушивается на фиакр. Лошадь замедляет бег. Наклонившись вперед, Дядя тычет пальцем в стеганую спину. «Стоп! — кричит он, — halt[12]». Через двадцать метров, с каким-то гортанным воркованием, кучер останавливает лошадь. «Wait for me[13],— говорит Дядя и выпрыгивает из фиакра, — just a minute[14]». Стоя на тротуаре, он размахивает руками, показывая, что скоро вернется. «Ветеринар?» — спрашивает мальчик. «Just a minute», — говорит Дядя, возобновляя свою жестикуляцию, и исчезает в переулке.

Давящая тишина наваливается на фиакр. После долгого дребезжания и тряски все каменеет. Мальчик задерживает дыхание. Кучер там, наверху, кажется застывшей, незыблемой глыбой. Корделия стонет. Мальчик разглядывает царапины на коленке и обтрепавшиеся края дыры. Вдоль канала идет дама, постукивая по тротуару высокими каблуками. Корделия стонет. «Замолчи», — говорит мальчик, склонившись над подушкой. Ее глаза широко открыты и устремлены все в ту же точку. Мальчик подсовывает обе руки под подушку, приподымает ее и кладет к себе на колони. «Корделия, — говорит он, — Корделия», — и пытается поймать ее затуманенный взгляд. Лошадь отфыркивается. И вдруг, подняв хвост, роняет одни за другим четыре или пять литых комков соломенного цвета. Жаркий запах обдает фиакр и медленно рассеивается на ветру. Дяди все нет. Каменный кучер навеки застыл на облучке. Корделия снова принимается скулить, она непрерывно повизгивает, останавливаясь, только чтобы перевести дыхание между двумя всхлипами. «Замолчи», — говорит мальчик, приблизив лицо к влажной мордочке. Прижимает к себе теплый захлебывающийся комочек. Теперь Корделия смотрит на него, прямо в глаза. Не отрываясь.

«Ей больно», — говорит мальчик вслух. Звук собственного голоса ужасает и в то же время успокаивает его. «Прикрой мою дырку», — говорит он шепотом Корделии и кладет ее на колени. Она не спускает с него глаз и не переставая стонет, распластавшись у него на ноге. Канал желтый и грязный, вода струится под мостами — вереница изящных пустынных мостов уходит в глубь улицы, где сгущается легкий туман.

Дяди все нет. Они никогда не найдут ветеринара, или будет слишком поздно.

С Корделией на руках мальчик вылезает из фиакра и подходит к ближайшему мосту. Наклоняется над желтой и грязной водой. Она лениво проносит какие-то не вполне понятные предметы, унесенные рыбачьи снасти, щепки, темные клочья пены и птичью клетку — кажется, пустую. Мальчик убеждается, что на мостах никого нет. «Закрой глаза», — приказывает он Корделии; теперь она не двигается и только сдавленно, прерывисто поскуливает. «Закрой глаза», — повторяет мальчик. Он поднимает ее над водой и отпускает руки. Она падает камнем и сразу исчезает в водовороте. Он отворачивается и бежит к фиакру… Он еще чувствует на себе взгляд Корделии. И трет лицо обеими руками.

Мир не изменился. Неподвижный кучер на облучке. Одеревеневшая лошадь. Осеннее небо и подернутое пеленой солнце, висящее под сводом прозрачных облаков, узкая пустынная улица, которую вдалеке пробкой затыкает туман. Водяная дорога спокойно несет свою желтоватую грязь под арками мостов. По переулку торопливо приближается Дядя. Весело влезает в фиакр. «Go, go»[15],— кричит он кучеру. И обращает к мальчику нестерпимый блеск счастливых глаз.

Лошадь рысит по оцепеневшим улицам, на которых мало-помалу появляются люди. Мальчик выдергивает ниточки по краям дыры. Он так резко сгибает колено, что материя трещит и рвется. Лошадь бежит. Кучер говорит ей что-то, таинственно воркуя. Дядя поднимает подушку Корделии, он говорит: «But where’s the dog?»[16]. Подушка пахнет Корделией.

«Она… вырвалась», — говорит мальчик и делает неопределенный жест. «О, — говорит Дядя, смеясь, — run away!»[17]. Мальчик обнаруживает гвоздь на дне кармана. Склонившись над коленкой, он старательно водит острием гвоздя вдоль розовых ссадин. Кровь приливает, сочится, полоской выступает на ссадинах, заливает их, пропитывает обтрепавшуюся ткань и стекает по ноге. Фиакр снова выезжает на улицу с ржавыми деревьями. Теперь за деревьями полно детских колясок и прохожих — они шагают поодиночке или болтают, собравшись группками на солнце. «Run away, — напевает Дядя под стук колес, — run away…»

ПОЛЬ САВАТЬЕ

Свидание в «Кафе де ля Пэ»

Перевод И. Кузнецовой

Каждый месяц, в течение трех с лишним лет, мсье Мартэн отмечал красной галочкой на полях те объявления, которые, как он считал, заслуживали внимания. Потом, по старой учительской привычке, он развлечения ради оценивал их по двадцатибалльной системе. Поскольку все посредственные и даже удовлетворительные были исключены им заранее, оценки колебались от 12 до 15. Он и мысли не допускал, что можно подняться выше и приблизиться к пределу совершенства, выраженному в отметке 20. Иногда он находил в журнале всего два или три сто́ящих объявления, но попадались и такие номера, где перед ним открывалось восемь, а то и десять возможностей изменить свою жизнь. Однако он ни разу не решился откликнуться. Его удерживал не столько страх разочарования, сколько боязнь показаться смешным. Разве сам он в свое время не издевался вместе с приятелями над стилем и невероятной наивностью таких объявлений? Стоило только представить себе, какие рожи скорчат его ученики, если, паче чаяния, об этом проведают, чтобы пропала всякая охота попытать счастья. К тому же он подозревал, что консьержка сует нос в его корреспонденцию; чего доброго, разболтает его секрет другим жильцам, и соседи подымут его на смех. При одной этой мысли он замирал от ужаса. Однако теперь, когда он, пожилой вдовец, вышел на пенсию и уже не мог заполнить работой свою жизнь, одиночество мучительно тяготило его.