Евгений Иz - Некоторые виды размножаются пиздежом Страница 5

…Всё это хуйня, средний читатель. Я слез с чердака с податливой силой в теле, ясным разумом и несокрушимой энергией. По городу двигались горожане. На углу я увидел кадра с убитыми глазами. Я поймал его блуждающий холодный взгляд и он ухмыльнулся неожиданно ровными рядами зубов. Я подошёл к нему.

– А дорого у вас тут стоит? – спросил я, глядя ему строго в глаза.

– Шо, – сказал, а не спросил он, уже поняв меня.

– Шо, – я ухмыльнулся с чувством превосходства. – Жизнь человеческая.

– Ни хуя не стоит.

– Значит я ошибся.

– А шо такое?

– Зарулил не в то место.

– Та чё, тут тоже есть свои приколы.

– Познакомишь?

– А шо у тебя?

– У меня? – кадр смотрел на меня снизу вверх, путаясь в бездне асфальтированных уровней, отскакивая от кровожадных трамваев, набитых голыми людоедами с мясной эрекцией и токсичными взорами. Я был в Своей Тарелке. – Белое.

– Белое, – вдруг отозвался тип безразличным брезгливым тоном.

– Не запачкаешься, – я проводил взглядом мусорской джип и резко наклонился к кадру. – Впишешь меня? Три-два дня. Деньги будут.

– Будут или есть? – кадр держал фасон не выше своих плечей.

– О-о-о, – протянул я песнь разочарованного выкупалова и тут же, огненно-жарко-страшно улыбаясь прошелестел. – Были, Есть, Будут.

– Можно у меня, – начал кадр, но потом заухмылялся и пульнул бычок на дорогу. – Ты уматовый тип…

– Я знаю, – я чувствовал, что мне повезёт – через час, через два. – Давай здесь же, через два часа.

– А белый? – кадр начал суетиться в скорлупе своей непорочной жадности. Он стал неспеша облизывать сухие губы.

– Будет тебе белый.

– Да?

– А ты со шмалью?

– Не-а, уже нет.

– Ну пойдём.

Сырой, покинутый во дворе какой-то цивильной конторы киоск. Вместо окон – распухшие плиты фанеры. Кадр закатывает рукав. Я заправляю баян остатками. Снаружи налетает бешенный ветер, бьющий в наш киоск пыльным плевком. Вгоняю себе полкуба. На миг вдруг оказываюсь Дома…

– Двинешь меня? – спрашивает кадр, держа руку на колене и передавив вены большим пальцем. Я трескаю ему два с половиной нежными резиново-деревянными клешнями. Выдёргиваю иглу, тип сгибает руку в локте и садится на жопу.

– Считай, что я вписан, – говорю ему я, ветер резко стихает. Кадр кивает и ухмыляется, затем чувствует волну, идущую от меня. Он улавливает, что у меня внутри есть что-то большее, чем снаружи, это было его первым его ощущением там, на углу. Неожиданно кадр начинает кивать энергичнее, искренне и по-мальчишески приговаривая:

– Ништяк. Впишешься у мена, там нормально. Музыка есть, лимонник китайский, ништяк.

От сгоревшего баяна в киоске стало не продышать.

– Увидимся на углу, часа через два, – я вышел на воздух.

Город сдвинул своё время и два часа для меня открывали целый день. Меня нёс самоуверенный автопилот. Я вышел из сломавшегося троллейбуса, но не пошёл с пассажирами к ближайшей остановке, а вынырнул у какого-то здания с ощущением Успеха любой моей операции. Все обстоятельства, какие только я мог себе представить, сплотились в один послушный воле механизм, и этот механизм работал на меня во всех своих вариантах. Во мне горел Слог и сияло Слово, я пылал сотнями глаз и держал весь мир за яйца. Здание горело, и люди шли посмотреть на пожар. Я зашёл в здание напротив: этаж, этаж, корридор, поворот, у двери стоял какой-то тип и я понял, что он пользуется моим моментом. Это был человек лет двадцати восьми, в синем плаще. Он трудился у запертой двери. Я встал за его спиной. Он почесал затылок, обернулся. Наши разогнанные взгляды скользнули и бульон корридора застыл в хряще событий.

– У тебя ножа нет? – спросил человек со смешком.

– Держи, – я протянул ему узкую чёрную спицу, загнутую с обоих концов – крюком и клюшкой. Приспособление для различных автоматов, пожирающих монеты и жетоны.

Человек открыл замок и вернул мне спицу. Мы вошли в небольшую узкую комнату. Чиновники умчались смотреть на горящих соседей, где-то цокали каблуки женщины. На слух, ей за сорок, с коровьим задом, блюстительница порядка, старая пизда… свернула на лестницу. Тип в плаще побежал к окну и стал ломиться в маленький сейф, крашеный белой краской. Я же открыл выдвижной ящик у ближайшего стола и увидел там, – под дамской массажной расчёской и носовым платком, – красивую совокупность денежных знаков. Я поднял глаза: тип нервно рыскал в дальнем столе. Моя рука плавно зацепила бабки, положила их в карман пальто и снова повисла вдоль тела. Я постоял немного, потом повернулся и вышел прочь. На лестнице в меня вцепилась взглядом опомнившаяся вахтёрша, но я зыркнул своими закислоченными глазами по её мелкой сути и она побежала куда-то, по старушечьи причитая о пожарище. Я вышел на площадь и часы на стеклянном универмаге звякнули двенадцать. Сев на скамейку в прилегающем к площади парке, я посчитал деньги. Сумма устраивала моё двухдневное пребывание в этом месте. Мимо шаркал старик в вытертой военной шинели. Он остановился напротив меня и стал пялиться на мои ноги.

– Что? – спросил его я, как можно ласковее. – А? Батя?

Старик крутнул головой, как-то дёрнулся было ко мне, но потом резко кашлянул, смутился и попиздил дальше. Я закурил и сел поудобнее. Что-то было здесь, что-то ещё. Я наклонился вперёд и уставился себе под ноги. Сигаретный дым попал мне в глаза, и сквозь ядовитую слезу я начал въезжать, что прямо под моим взглядом мерно дышит на асфальте, блестя карей кожей и стальным ртом славный живой и многообещающий кошелёк. Я взял находку и пошёл обратно, на площадь, на ходу считая очередные башли. Ровно половина украденного в несгоревшей конторе.

Солнце улыбалось из-под ног латунными лужами и я вдруг вспомнил, что влекло меня к району пожара. Именно у несгоревшей конторы ровно год назад я встретил одну молодую выдру – нимфу с острыми буферами. Она работала на том же этаже, где я с незнакомцем сегодня обчистил кабинет. Год назад она трахнула меня в своей однокомнатной квартире. Сказала, что будет ждать встречи. Я уехал и через пару месяцев забыл. Но, всё же, хуй – не грабли и иногда его память острее и твёрже мозговой. Выдру я не встретил, но был с лаве. Я решил разъебаться с обстоятельствами дня и выкинул на хуй кошелёк, бабки сунув в карман. В троллейбусе была какая-то ебня: на предыдущей остановке, видимо, хватанули за жопу юного щипача, но он потерялся, – теперь шли гугнивые базары по поводу кошмарных времён. А щипачи были всегда как подтверждение не только постоянства времени, но и даже его отсутствия. Этому типу людей вполне хватало узкого, тёмного и родного пространства чужих карманов, лопатников и мешков. Там, как в Вечной Пизде, под всегдашним мужским лозунгом: «на каждую хитрую жопу найдётся хуй винтом». Это была пауза обычняка перед толчком новой прухи, в этом злоговённом рогатом автобусе. Винтовая воронка заглотила меня, когда я выползал из троллейбуса, – я понимал, что сам подстёгиваю себя и всё пошло-поехало. Я тёк по кривым синтетическим улочкам, всё было ненастоящим и ни хуя не стоящим, пороги, ступени, дверь, я тяну руку с деньгами, струя горячего воздуха лезет на затылок, кто-то прошёл сзади, крылья в лицо, перепуганные зенки голубя, я получаю кислоту на длинном совке, вынырнувшем из мрака за дверью, пути нет, я уже вместе с типом, мы говорим о чём-то, трансформируясь сквозь стекло и камень города в дерево и песок его квартиры, я вижу диван, покрывало, свистит чайник, тип говорит, что он взял план, взял плана, прикинь, там такая возня, меняли на мак, на мак, мандюки ёбаные на хер блядь пополам, ты впариваешь, ебануться, да тебя прё-ё-о-о-о-т, ты чё! Ты чё-то побелел, ты как вообще? Попустило? Накатывал? На понты?.. Окно ходит вверх-вниз, я пью у типа чай и въезжаю, что все этажи, уровни, белые корридоры с неживыми пейзажными тварями, всё это, сваленное в кучу мозговой коры, непортящееся в земле, уходит и я уже в центре своего рассказа, а тип слушает, забыв о белом:

– … и я дунул с ним прямо напротив этой общаги, где жил. Через пару минут меня вырубило, убило насмерть и он стоял и держал меня на ногах, кипишуя и повторяя одно и то же: «Не гони, братуха, не гони, не гони, братуха, не гони ты!», а я поехал по неживому, он на колени и – пальцы мне в пасть, я очнулся, думаю, нахуя? Проблеваться? Не выкатывает, а потом врубаюсь, что он цеплял меня за метлу, думал – мне пизда, а в окна палят, ты прикинь, я очнулся второй раз на полу, в каком-то цементе, знаю, что сейчас он мне поможет, мой дорогой, родной, до хуя повидавший братуха, а после попускалова наедет тактично, забирая всё то, что отдал мне, спасая моё тело. А нас спалили во все шестьдесят ебучих окон голимой общаги. Бежит мусор со второго этажа, маленький, полный, в спортивных штанах, за ним – ещё какие-то тени, чуть ли не с крюками, петлями да косами, ну, думаю – чума! Дождь шпарит, мы порожние, пакован и гильзы пущены по ветру, трава вся в нас, зонт валяется в луже, мы полустоим под навесом, – летние деревни сияют мытыми окнами, в избах темно и, – мусор подлетает и я не верю, – и в каждой на печи ебутся голые люди, такие странные, русские, почти не живые, – наручники щёлкают, у меня перед носом мои руки в стали, это, блядь, ты жаришь кашу по ночам на кухне? Ты, блядь? Ты!!!! Кукнар варишь?!!! Наркоман!!! Ты, блядь, ты?!!! Меня никто не пиздит, куда-то иду, замечаю, что иду один. Братуха, родной, дорогой, экзорчиститель душ, ведущий вампиролог планеты, пловец в океане фальшивого СКВ! Замели? Наручников нет и я лежу на кровати вниз рылом, красные жалюзи, как железный занавес от света дня. На другой койке – братуха, в добром здравии, проповедует дианетический материализм. А потом… да ты… давай прихавай или забодяжь раствор… что?.. ни хуя, щёлочи не надо… на… давай, что?.. я, я конечно буду, сколько времени прошло… а-а-а, блядь, ладно… схавай так, две дозы… две?.. ты – две.