Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник) Страница 54

Дилижан. Серпантин. Дочка Зураба Петровича. В августе Кето поехала в Армению, в Дилижан к сестре, сестра ее Вера там была на курорте, и машина с серпантина упала вниз. Грешили на Зурика, что он боялся дочь свою и убил ее. А я пришел к своему приятелю скульптору и сказал: сделай мне каменное сердце.

– Езжайте потише!

– Не бойтесь, мадам.

– Потише, я сказала!

Машина уже прошла подъем и спускалась вниз по серпантину. Первая петля. Вторая. Третья. Стоп. Вот ореховое дерево с раздвоенным стволом. Надо лопатой подкопать кусты. Дальше пошла мягкая земля.

Гранитное сердце размером в два кулака, со всеми венами и артериями, тяжело лежало у нее в ладонях. Настоящее сердце весит триста граммов, а это, каменное – наверное, два кило. Даже интересно, Вадик это где-то подслушал? Или это была его собственная история? Или он потом это сделал, когда она его выгнала?

Нет, уже не интересно. Ни капельки

– С собой заберете или обратно закопаете? – спросил шофер.

– Не знаю, – сказала она. – Дайте три минуты тихо посидеть.

Был месяц май

Двадцатого мая две тысячи девятого года, около трех часов дня, я сидел за письменным столом и листал, и рассматривал, и взвешивал на ладони свою первую книгу, которая вышла буквально пару недель тому назад. Конечно, среди всех прочих радостных мыслей была и мысль о моем отце, о писателе Викторе Драгунском: понравилось бы ему? То есть он, я уверен, был бы рад моей книжке, как радовался моим пятеркам, моим картинкам, моему поступлению в университет – но понравились бы ему мои рассказы именно как литература?

Но я не успел об этом как следует подумать, потому что вдруг вспомнил: мой отец родился 1 декабря 1913 года. А умер 6 мая 1972 года.

То есть он прожил 58 лет, 5 месяцев и 5 дней.

А я родился 15 декабря 1950 года. То есть на тот день прожил ровно столько же. 58.5.5.

Почему я вдруг об этом подумал и начал эти странные подсчеты? Не знаю. Наверное, сработали какие-то внутренние часы.

Я понял: «Вот он, рубеж. Начиная с 17 часов сего дня – 20 мая 2009 года – я буду жить дольше, чем мой отец. Я его переживу не в смысле календаря, а в смысле срока».

До пяти вечера я сидел за столом, вцепившись в подлокотники соломенного кресла, следил за минутной стрелкой и думал.

Теперь мне это смешно, конечно.

Думал я вот о чем. Мой отец умер, когда мне был двадцать один год с половиной. А в тот день, то есть 20 мая 2009 года, мне было пятьдесят восемь. Тоже с половиной. То есть я прожил две жизни. Одну, с отцом, недлинную, но не безнадежно короткую. Поэту Дмитрию Веневитинову и математику Эваристу Галуа – вполне хватило. А другая жизнь – без отца – тридцать семь. Загадочный срок. В этом возрасте умерли Пушкин и Рафаэль. Ван Гог и Моцарт. И еще много кто. Конечно, все это случайные совпадения. Но я все равно чувствую особость этого срока. Тридцать семь лет – полная, сильная, результативная жизнь. Так сказать, минимальная протяженность долгой жизни.

Я сидел за письменным столом и вспоминал, как папа умер.

Это был очень длинный день, шестое мая семьдесят второго года. Cуббота.

Я помню его во всех подробностях. Как утром я встал, позавтракал. Яичница с белым хлебом и черный-черный сладкий чай. Как разговаривал с папой. Как потом я собирался на дачу. Звонил друзьям, Андрею и Алику.

Но плохо помню, как мы с папой прощались. Наверное, никак. Пока, до завтра. Пока, пока. Хотя иногда мне кажется, что мы в этот день перед моим отъездом – поссорились.

Но это воспоминание возникает и исчезает во мне. Когда я чувствую вину перед ним – мне кажется, что да, мы ссорились, и что я даже помню, как это было: он сидел в спальне, в маленьком креслице, спиной к зеркалу: там было огромное зеркало-псише, двухметровой высоты, с широкой рамой и двумя колоннами красного дерева; его можно было наклонять между колоннами: собственно, в этом и состоит идея зеркала-псише, в отличие от неподвижного трюмо.

Папа и мама не были охотниками до антиквариата и прочей роскоши. Мы жили скромно. У мамы не было украшений, вообще никаких, даже обручального кольца. У папы тоже не было кольца.

Зато был дешевый латунный перстень. Эстрадный. Яркая позолота и большой черный как бы камень, из пластмассы. Эстрадный – чтоб из задних рядов было видно. Кстати, вы знаете, что такое «эстрадный пиджак»? Почему в те времена говорили: «пиджак хорош, но чуточку эстрадный»? Потому что у эстрадного пиджака немного коротковаты рукава – чтобы издалека – из задних рядов и с ярусов – виднелись белые накрахмаленные манжеты.

Так вот. Однажды в каком-то театральном клубе (то ли в ЦДРИ, то ли в ВТО) мой папа оказался рядом с Сергеем Образцовым, руководителем Центрального театра кукол. Они стояли в кружочке, шел какой-то общий разговор. Скорее всего, о проблемах хорошего вкуса. Образцов (он был на 12 лет старше) сказал:

– Как странно, что молодые люди носят всякие пошлые побрякушки! – И указал на папин перстень, вот этот, латунно-сияющий, на самом деле очень пошлый.

Папа пожал плечами и сказал:

– Одни носят побрякушки здесь, другие – тут.

И показал на медаль лауреата сталинской премии, которая была у Образцова на пиджаке.

Все, кто был вокруг, проглотили язык. Образцов хмыкнул и отвернулся. Но дело ничем плохим не кончилось. Никакого доноса, боже упаси, хотя всё это было в конце сороковых.

Ах, это эстрадное желание «сказануть»! Рассмешить, изумить, огорошить ударной репликой, а там хоть трава не расти. Однажды, когда «Денискины рассказы» стали очень популярны, папе позвонили из «Правды» с потрясающим предложением: напечатать рассказ.

– А какой у вас гонорар? – спросил папа.

Звонивший хмыкнул. Действительно, странно: человеку предлагают напечатать рассказ в «Правде», как Горькому или Шолохову, – а он задает такие идиотские вопросы.

– Наверное, рублей сто, – был ответ.

– Обычно мне платят двести, – сказал папа.

– В «Правде» печатаются не ради денег, – строго сказал сотрудник «Правды».

– Ну, тогда я пойду в «Мурзилку»! – засмеялся папа.

Иногда потом я думал: «Эх! Зачем эти эстрадные штучки? Напечатался бы ты в «Правде», стал бы секретарем или хотя бы членом правления Союза Писателей – насколько легче, удобней стало бы тебе – да и нам всем – жить на свете. Особенно когда ты заболел, когда понадобились редкостные заграничные лекарства, больницы и санатории». Паршивые мысли, конечно.

Правда, потом я решил, что папа эту историю – скорее всего – выдумал. Он рассказывал ее друзьям в застолье: анекдот про самого себя. Чтобы подчеркнуть свою полнейшую независимость.

Он был совершенно аполитичен. То есть в меру критичен, в меру лоялен. Рассказывал анекдоты про Хрущева, читал самиздатскую литературу, дружил со Львом Копелевым (у него мы брали толстые папки с машинописью на папиросной бумаге), но никаких обращений не подписывал. И – хотя был в Праге в самый разгар пражской весны, со многими чехами подружился и очарованно рассказывал о каком-то небывалом единении интеллигенции и рабочих – на оккупацию Чехословакии никак не среагировал. Во всяком случае, чтоб вслух и громко.

Но помню его слова: «Мы – старые беззубые псы, мы можем только ворчать». Это – о себе и своих друзьях.

Друзья у него были в основном старинные, школьные. Женя, Рувик, Абик и Игорь. Двое – простые советские служащие, один профессор-литературовед, один начальник какого-то «Оборонстроя». Они к нам все время приходили. Просто посидеть, выпить. И еще папин троюродный брат Миша Аршанский из Ленинграда, чудесный, умный, добрый человек, бывший военный, с блестящей поначалу, но загадочно оборвавшейся карьерой, потом – замдиректора какого-то ленинградского радиотехнического НИИ. Он часто бывал в Москве по служебным надобностям, и целыми вечерами просиживал у нас, и, ах, какие были разговоры, какие стихи, какие воспоминания! Из писателей папа по-настоящему дружил с Юрием Нагибиным и с детским поэтом Яковом Акимом. Еще приходили художники – те, кто иллюстрировал отцовские книги: Монин, Лосин, Чижиков, Скобелев и Елисеев, Игорь Кононов и его жена Наташа. Но вообще такой вот специально «писательской» компании у него не было, и он, кажется, туда не стремился. От эстрадной богемы ушел, к литературной не пришел.

А куда это я пришел в своих воспоминаниях, и, главное, откуда?

Ага. Латунный перстень.

Украшения, которых не было.

Мы с мамой на день рождения купили ему модные тогдашней модой часы «Полет», ультраплоские, с черным блестящим циферблатом. Он очень скоро отдал их мне и снова надел свои старые, толстые и удобные, с ясными цифрами: мама привезла из заграничной поездки. Часы назывались “Cyma Watersport”. В магазине они лежали в аквариуме с рыбками – это маме очень понравилось. Мама работала ведущей в ансамбле «Березка» – выходила в серебристом народном платье до полу, с золотыми косами вокруг головы, и объявляла номера. Мама была настоящей русской красавицей.