Зухра Сидикова - Актриса Страница 8

И вообще, зачем ему дом у чёрта на куличках, бушующий океан, какие– то там анфилады и целый мир у ног?

Разве сможет он жить без своего двора, без своего города?

И в банк он не пойдет, и в бутик за дубленкой не пойдет, и в ресторан тоже… Воровство оно и есть воровство. Для чего на каждом уроке он рассказывает детям о справедливости и долге, если сам пойдёт грабить?

– Эх ты! – укоризненно сказал он шапке, покоившейся на диване, словно черная кошка, свернувшаяся в клубок. – Соблазн от тебя один, провокация…

Брезгливо, двумя пальцами он взял шапку, отнес в прихожую и, преодолевая желание ещё раз – последний – примерить её, бросил в старый выцветший пакет.

– Отнесу завтра обратно тёте Вале.

Потом он постоял перед зеркалом, пригладил взъерошенные волосы, улыбнулся ободряюще загрустившему отражению. Вернулся на диван, уютно скрипнувший под тяжестью его тела.

Загорелая девушка на экране лежала на жёлтом песке. Песчинки прилипли к влажному плечу, в черных волосах заманчиво белел крупный неведомый цветок.

«Ну и ладно…» – подумал Аркадий Петрович, засыпая. Он проспал до самого вечера, и ему снилось, что он стоит на террасе своего громадного дома, носки его новых английских туфель лижет пенная океанская волна, а рядом в гамаке качается Алёна Ивановна с белым цветком за ухом и кокетливо грозит ему пальцем.

На следующий день он пришёл в школу в осенней куртке и синем берете, и первым делом отправился к тёте Вале.

Вместо тёти Вали в подсобке возилась незнакомая тучная молодуха.

– А где тётя Валя? – спросил Прусаков.

– На больничном она, – сказала молодуха, сильно окая. – Пока я за неё. Временно.

– А что с ней? Давление? – искренне поинтересовался Прусаков.

– Может, и давление. Говорит, голоса слышать стала. А вы чего хотели -то?

– Да вот шапку я у неё одалживал. Куда её теперь? – почему-то волнуясь, спросил Аркадий Петрович.

– Куда? Да кто ж её знает? Ну, вот сюда повесьте, что ли… здесь всякий хлам хранится… – сказала молодуха, открывая узкий, выкрашенный коричневой краской, старый шкаф, в котором стояли швабра со сломанной ручкой, ведро с отбитой эмалью, развалившаяся стремянка.

Прусаков помедлил немного и, в последний раз взглянув на тёмный, в катышках, комок, повесил шапку на гвоздик, вбитый в боковую поверхность шкафа. Потом плотно прикрыл скрипнувшую дверцу и, не торопясь, пошёл в свой кабинет.

– Аркадий Петрович! – окликнула его в коридоре Алёна Ивановна.

– Чёрт, не успел! – вздохнул Прусаков и медленно повернулся на голос.

– Зайдете ко мне после уроков! – Алёна Ивановна одарила его одним из своих суровых взглядов, от которых обычно у него по спине бежал холодок. – Нам нужно серьезно поговорить… – директриса сделала многозначительную паузу, – о вчерашнем…

– Хорошо, Алёна. Обязательно зайду. Мне тоже нужно поговорить с тобой, – серьезно, без прежней, всегда чуть-чуть заискивающей, улыбки, произнес Прусаков, и, краем глаза заметив, что суровое выражение лица Алёны Ивановны сменилось на ошеломленное, вошел в класс.

Молодая женщина, заменяющая тетю Валю, долго разглядывала шапку.

– Старая какая… – вздохнула она, – висит здесь, пылится зря. Не нужна, поди, никому. Отвезу-ка я её отцу в деревню. Пригодится, что уж шибко модничать, – дрова колоть, или в сараюшке прибраться. Всё в дело. А то висит тут понапрасну. Место только занимает.

Запах асфальта, нагретого солнцем…

Глава первая

Эта земля – из глины и пыли. Коричневой глины и желтовато-бежевой перламутровой пыли. Дина знает эту глину и эту пыль на ощупь. Набирает полные ладони. Сцеживает между пальцами.

Глину в этих краях замешивают с песком и соломой и строят дома, зимой хранящие тепло, летом – прохладу. Пыль невесомым слоем лежит всюду, где еще нет асфальта. Она нагревается на безжалостном среднеазиатском солнце так, что если опустить в ее ласковую шелковистость босую ступню, можно обжечься. Эту горячую пыль гонит по улицам ветер-афганец, вихрем поднимая желтые столбы к самому небу. Редкие дожди прибивают ее к земле, и тогда она пахнет обморочно сладко, незабываемо…

Если ноздреватые комья сухой глины смешать с водой, можно лепить все, что пожелаешь – кувшины, горшки, фигуры людей и животных. Глина такая мягкая в руках, податливая. Она так забавно чавкает в ладошках, послушно принимая форму лепешки или шара. Готовые фигурки, застывая на солнце, покрываются мелкими трещинками, и тогда их снова приходится замазывать жидкой глиной.

Если не хочется лепить, можно подняться на берег канала, и сесть под старой раскидистой ивой. Покидать камушки в воду или просто понаблюдать, как кофейного цвета вода полощет тонкие ивовые ветви. Листочки дрожат, перекручиваются, трепещут, тонут и снова всплывают.

Можно уйти дальше вдоль берега – туда, где густые заросли камыша тянутся на много километров вперед. Дина уверена: если очень долго идти берегом, можно, в конце концов, прийти в какое-нибудь удивительное место. Может быть, это будут луга, на которых пасутся послушные, почти ручные, кони. Может быть, мандариновые или апельсиновые рощи. А может быть, канал расширяется, превращаясь в огромную реку, перетекающую в море, о котором столько рассказывал папа.

Папа говорил, что море за сотни тысяч километров от этих краев. И что мандарины и апельсины растут только в южных приморских странах. Но ведь папа бросил Дину, и теперь она может придумывать все, что ей заблагорассудится.

Мама не хочет больше говорить об отце. И Дине не разрешает.

«Папа!» – говорит вслух Дина, когда остается одна, и так странно, так непривычно звучит это слово, оно словно потеряло свой смысл, стало чужим.

Дина часто бродит одна. И теперь ей никто не мешает. У мамы своя жизнь – новая… Новый муж, новая квартира… Две просторные комнаты, большой балкон. И пахнет новым – краской, известкой. Не так уж все и плохо. «Иди, погуляй», – говорит мама. Новый двор, новые подружки – три девочки, сестры-погодки, крымские татарочки – большеглазые миловидные.

Но Дина скучает по старому двору, по маленькой квартире на первом этаже старого дома, в которой жила с мамой, папой, бабушкой, двоюродной сестрой Алей.

Скучает по солнечной веранде, выходящей прямо на улицу. Там и сейчас стоит большая железная кровать, покрытая клетчатым одеялом, на которой так хорошо было расположиться со всеми игрушками. На полу между кроватью и стеной – самодельный узорчатый половик. В углу – кладовка, которую запрещалось открывать. Кладовка манила множеством интереснейших вещей – лейка, моток проволоки, старая керосинка. Открывать кладовку строго запрещалось, но так хотелось.

За окном бабушкин огород – несколько грядок с зеленью, и бабушкина гордость – два огромных розовых куста. Запах этих роз залетал в открытое окно, оконные стекла нагревались солнцем, жужжали пчелы.

Дина с Алей играли в дочки-матери, рисовали принцесс с золотыми волосами. Бабушка пекла вкусные пирожки с яблочным повидлом и приносила им на веранду. Они ели сами, угощали своих игрушечных дочек.

Аля – тихая, послушная. Она никогда не кричит, не озорничает, не смеется громко. И повсюду ходит за Диной как хвостик. Дина старше Али всего на четыре месяца, а кажется, что на два года. Дина – высокая, крепкая, Аля – худенькая, маленькая.

Мама все время старалась, чтобы и игрушки у девочек были одинаковые, и одежда. И папа покупал все поровну. Но не всегда получалось, чтобы все одинаково. Подарили как-то маме на работе немецкую куклу. Теперь у Дины была, а у Али нет. Ах, какая это была кукла! Дина до сих пор помнит – стоит закрыть глаза – льняные волосы, ярко красный рот, совсем как настоящие длинные ресницы. И платьице – все в кружевах, и белые носочки, и черные лакированные туфельки с блестящей застежкой. Дина не спускала куклу с рук, конечно, давала сестренке поиграть, но не часто – ведь самой хотелось. Аля особо не просила, но эта кукла ей очень нравилась. Бабушка купила бы, она ничего не жалела для Али, но достать такую же было невозможно.

Сейчас Дина отдала бы эту куклу навсегда Але. И ни разу бы не попросила назад, даже на минуточку, только бы Аля вернулась. Но Дина уже усвоила: иногда те, кого ты любишь, просто исчезают. И больше не возвращаются, даже если очень сильно захотеть.

– Иди, погуляй, – говорит мама. И Дина уходит из новой квартиры, в которой чувствует себя лишней. Уходит бродить… Навещает старый двор. Подолгу сидит на уютной скамеечке у старого подъезда.

Ей кажется, что все уменьшилось в размерах с тех пор, как она уехала в новый дом. Скамеечка стала ниже. И виноградные лозы, обвивающие столбы, врытые у самых подъездов, теперь нависают над самой головой. Съежились сами дома – двухэтажные, с открытыми лестницами, с верандами, выходящими прямо во двор. Все стало меньше, ниже, уже. Наверное, просто Дина выросла.