Хелла Хассе - Сидр для бедняков Страница 8

Самодовольные голоса ораторов. Запах кофе и табачного дыма не мог подавить в нем отвращения ко всему этому. И всегда, сам не зная почему, Рейнир чувствовал затаенный вызов, который бросала ему полированная поверхность стола. И совсем другое — тайнопись благородного дерева. Трудно выразить словами мучительное несоответствие между структурой живого дерева — а оно действительно живое, об этом говорит его рисунок, огненные языки и морские волны — и мертвыми графиками ошеломляющей концентрации экономической мощи.

— Я уволился, — объявил Рейнир.

— Опять?

— На этот раз окончательно.

Отец вздохнул, широко раскрыл глаза и потер пальцами виски.

— Мое мнение тебе давно известно. Ты делаешь непростительную глупость. Деклассируешь себя. Чем ты намерен заняться? Своей социологией?

— Этим я, быть может, принесу кому-то пользу. Большой бизнес превращает наше общество в бездушную машину, что не менее опасно и отвратительно, чем тоталитаризм, который мы на словах отвергаем… Очень важно исследовать социальные условия, но не ради того, чтобы поставить во главу угла расширение производства и увеличение выпуска продукции, а ради того, чтобы уяснить порочную тенденцию этого развития и направить его по другому пути.

Отец покачал головой и забарабанил пальцами по краю стола.

— Ну что ж, — сказал Рейнир. — Раз вы сердитесь, я лучше помолчу.

— Этот так называемый модернизм — не что иное, как уступка общественному мнению. Не вижу в нем никакого смысла. Это не наука, а, скорее, лженаука, годная для молодых неудачников, затаивших обиду на общество, или для недоучек-интеллектуалов, готовых впутаться во все на свете, лишь бы доказать свою незаменимость. То, что ты сейчас проповедуешь, не более чем поверхностный американизм. Болезнь времени. И не имеет под собой никакой опоры. Через двадцать лет ни один нормальный человек об этом не вспомнит. Считай меня консерватором, но я убежден: единственное, что нам нужно, — это солидная, основанная на прочном фундаменте финансовая система, и без этих балаганных штучек.

— Да, но, хотим мы этого или нет, мы обязаны считаться с определенными факторами… Ведь и среди вашего поколения много таких, кто сознает опасность, грозящую людям, если их направлять исключительно к достижению функциональных целей… — Рейнир осекся. — Спорить бесполезно. Вы не замечаете очевидных вещей, как и десять лет назад.

— Верх самонадеянности считать, что при нашем слабом уровне интеллектуального развития и с нашими неудовлетворительными методами управления мы могли бы предложить радикальное решение всех проблем, — возразил отец. — В том-то и беда. А болтовня о сближении работодателей с рабочими — нонсенс. Если бы не война и не те книги, которые ты тогда начал читать, ты бы не занялся социологией. Большую роль сыграли и твои тогдашние связи. В нормальных обстоятельствах я бы такого не допустил. Правда, потом ты вернулся ко мне в страховое общество, где тебе и надлежит быть, и я, признаться, решил, что ты поумнел, разобрался в сути вещей.

— Вы отлично знали, что это временно. Я тогда собирался жениться.

— Кстати, о жене. Что она об этом думает?

Рейнир пожал плечами. Отец выложил свой главный козырь.

— Ведь благополучие твоей семьи основано на… этом, — Морслаг широким жестом обвел директорский кабинет. — Здесь у тебя положение, карьера. Как ты себе представляешь будущее? Ведь ты даже не завершил образования в той области, в которой собираешься работать.

— Я начинаю работать над диссертацией. Уже все улажено.

С тем же унизительным чувством вынужденного смирения сидел он тогда, в сорок пятом году, перед родителями, как бы отгороженный от них невидимой стеной. Юриспруденция — отлично. Экономика — тоже неплохо. А вот психология — зачем она? Выбор подобной профессии казался им диковинной причудой.

— Хуже всего то, что ты до сих пор ничего не понял, — продолжал отец, наклонясь вперед и положив ладони на край стола. — Ты, мой единственный сын, ни во что не ставишь традиции и преемственность поколений, считаешь все это ненужным… Не хочешь даже понять, что они значат для меня…

Отец ошибался. Рейнир очень хорошо понимал его и в глубине души уважал и ценил как человека неподкупного, отлично знающего свое дело, глубоко убежденного в незыблемости законов и жизненных норм, по которым его воспитывали, искренне встревоженного тем, что люди ныне перестали ощущать свою сословную принадлежность со всеми вытекающими из нее правами и обязанностями перед обществом, перед семьей и перед лицом господа, установления коего непостижимы, но неукоснительны. Рейнир подрывал авторитет отца и главы семейства, пробивал брешь в укладе его жизни, поскольку отец не мог передать сыну ни власть, ни веру, ни даже фирму, которую создавали еще прадед и дед и которую отец считал частью себя самого. Все это Рейнир сознавал, как и то, что они с отцом живут в разных мирах и что именно в этом и заключается трагедия. Отец никогда не догадывался, что сын все понимает. Любой намек на это он отметал как своенравие и близорукость. Считал сына неизлечимо больным, и притом виновным в своем заболевании. Но втайне Рейнир всегда любил отца, хотя и не говорил об этом. Любил и сейчас, выйдя из-под отцовской власти, потому что мерилом собственного бунта была для него выдержка отца.

— Делай как знаешь, — заключил Морслаг, не поднимая глаз и слегка всхлипнув, что у него являлось признаком большого волнения. — Ты взрослый человек. Ступай своей дорогой.

— Я бы только этого и хотел.

Тот разговор произошел пять лет назад.

Глядя на Марешаля и его односельчан, суетившихся возле машины, Рейнир вдруг подумал, что сейчас он очень похож на своего отца: и поведением, и манерами. Ведь будь на его месте отец, он бы, наверное, тоже негодовал и раздражался из-за того, что все складывается не так, как ему хочется. Озадаченный этим открытием, Рейнир как бы отделился от своего собственного «я», переполненный тем же чувством тайной отчужденности, с каким в юности клялся, что никогда не будет походить на отца.

Мадам Марешаль медленно помешивала отвар из листьев.

— Мужчины все одинаковы, — говорила она. — Им бы только что-нибудь разобрать да потом опять собрать, и они готовы забыть про все на свете. Ничего не скажешь — техника.

Она многозначительно пожала плечами, как бы выражая покорность судьбе. От нее пахло потом, Марта это почувствовала, подойдя заглянуть в таз. Хозяйка зачерпнула ложкой немного жидкости, остудила и попробовала.

— Ну как, получается?

— Les gens ont bien besoin de quelque chose pour oublier leur misere[12].

Марта хотела было воспользоваться случаем и расспросить мадам Марешаль, на какие средства они живут, чем занимается муж и прочее, но не решилась.

— И барахло же у вас машина, — сказала хозяйка.

— Ваша гораздо лучше, — улыбнулась Марта.

— О, это все муж, вечно в ней копается. Во всей округе никто лучше его не разбирается в моторах, радиоприемниках и вообще в технике. — Она опять пренебрежительно махнула рукой. — А дома ничего не хочет делать. И он прав. Зачем? Все равно без толку: крыша проржавела, стены в трещинах. Ни электричества, ни водопровода. Ну, да вам это неинтересно… — Не дожидаясь ответа, мадам Марешаль продолжала говорить, ее словно прорвало, резкие отрывистые фразы так и сыпались с губ, а левая рука от волнения то сжималась в кулак, то разжималась. Марта понимала не все: мадам Марешаль говорила очень быстро и вдобавок на местном диалекте. Но кое-что улавливалось: — Устроиться здесь молодежи негде. Работы нет. Бегут в город, на фабрику. И там не лучше. Пока не женаты — куда ни шло… Потом жена, дети… Жилья нет. Дороговизна страшная… А есть-пить надо. Так разве они виноваты, что протестуют! А стоит запротестовать, ведь живешь как скотина, мигом полиция набрасывается…

— Я видела сегодня утром в Рубе ужасные дома, — вставила было Марта, желая показать, что сочувствует и понимает. Но мадам Марешаль внезапно сникла.

— Ah, oui, Roubaix[13]

Она поджала губы, и снова в лице враждебность. И снова утерян возникший на миг контакт. Марта присела к столу и открыла сумку.

— Не найдется ли у вас листочка чистой бумаги?

— Чего? Бумаги? — жестко переспросила хозяйка, удивленно подняв брови. — Ах, чтобы писать! — догадалась она, заметив, что Марта достала ручку, и нехотя добавила, помешивая в тазу: — Je nе sais pas[14].

Марта смутилась, не желая быть навязчивой, снова открыла сумку и спрятала ручку. И тут случайно встретилась глазами с мадам Марешаль. Та дернула плечом, вытерла руки передником и через боковую дверь шмыгнула во двор. Секундой позже Марта услышала, как она окликнула кого-то из соседей:

— Эй, Барнабе, есть у тебя писчая бумага? — Она добавила что-то еще, но Марта не разобрала.