Александр Секацкий - Миссия пролетариата Страница 14

Что ж, пример исключительно удачный, пролетариат действительно не должен носиться с государственными институтами как дурак с писаной торбой, сдувая правозащитные пылинки с ржавых цепей угнетения. В этом вопросе у классиков материалистического понимания истории не было принципиальных расхождений, негодование буржуазных представителей права они воспринимали равно иронически. Традиционный набор ценностей господствующего класса (стабильность, законопослушность, регулярность, преемственность) оспаривается угнетенным классом уже самим фактом классовой борьбы, всегда выходящей за пределы наличных легитимных политических средств, тем более он смешон в своей «нерушимости» для субъекта социальной революции.

Трудность в другом. Соприкосновение с инструментом, с государственным аппаратом, даже если при этом «к мандатам почтения нету», вызывает сильную интоксикацию у непосредственно соприкоснувшихся, они получают своеобразную дозу облучения. Этот самый аппарат действительно напоминает кольцо всевластия, «мое сокровище» из эпопеи Толкиена. Конечно, чем больше государство является лишь слабоматериализованным элементом проективной, правополагающей деятельности, чем больше оно десакрализовано и лишено характера явления природы, тем легче оно отпускает от себя. Революция, которая удержалась в рамках прежней государственности, поменяв только персональный состав госаппарата, даже не захлебнулась, она, в сущности, и вовсе не началась. Трансцендентное расширение, принципиально отличающее революцию от мятежа или переворота, разумеется, предполагает слом (или, если угодно, демонтаж) государственной машины. В этом труднейшем вопросе, однако, классовое чутье (и классовая бдительность) играет свою роль, позволяя использовать те формы обращения с инструментом, которые минимизируют интоксикацию. Как уже отмечалось, очень важно разрушить, разрубить как можно большее количество связей преемственности, а точнее говоря, тех пут, которые делают государственную машину генератором инерции (благородно называемой стабильностью).

Вторая, не менее важная задача состоит в том, чтобы свести к минимуму время персонального контакта индивида с клавиатурой государственной машины. Социальное творчество революционного класса в рамках всеобщей практики помогает справиться с этими задачами – правда, на краткий в масштабах истории отрезок, хотя, с другой стороны, в этом отрезке интенсивно пульсирует субвенциональное время. Образцами такого творчества могут служить коммуна и совет. И то и другое суть органы революции и, если угодно, организационные формы горячей Вселенной, и они неизбежно распадаются по мере остывания активности социальных субъектов. Для их существования требуется определенный накал классовой борьбы, и когда этот накал спадает, от «советов», увы, остается только имя, как это и произошло в Советской России уже в конце двадцатых годов. Однако в качестве революционного инструмента эти формы дистрибуции власти являются наиболее адекватными единицами, в частности, благодаря принципиальному размежеванию с традиционными государственными институтами.

Остановимся на некоторых важнейших параметрах того типа государственности, который воплощен в структуре советов. Прежде всего обращает на себя внимание непосредственность осуществления властных полномочий, сближение процессуальности власти с режимом реального времени. По своему происхождению советы (как, впрочем, и коммуна) являются полевыми штабами революции, ее полномочными представительствами на местах. По сути дела, советы в каждый момент их существования представляют собой наиболее активированную, бодрствующую часть пролетариата. Они, конечно, образуют постоянные комитеты, но к регламентам у пролетариата отношение то же, что и к мандатам («почтения нету»).

Пролетарское классовое чутье выводило, как правило, к такой форме организации собственного авангарда. И то, что эта форма объективна и неизбежна, свидетельствует о ее далеко идущем совпадении с опытом военной демократии (с ранним феодализмом, выражаясь языком казенного истмата). Можно вспомнить греческий полис, в котором соблюдались, в сущности, те же меры предосторожности, направленные на недопущение отчуждения структур власти от целостного праксиса, ибо в случае бесконтрольности прогрессирующее торжество церемониала оказывается неизбежным, а вслед за ним начинается аннигиляция активности класса, паралич социального творчества масс. Именно с поправкой на массовость советы использовали опыт греческого полиса. Необходимость максимального развоплощения государственных структур, их быстрого растворения в кипящем бульоне социальности и в то же время невозможность совсем обойтись без такого средства производства социальной упорядоченности, как государство, и привели к появлению института «оперуполномоченных», когда конкретная фигура осуществляет власть, и притом власть неограниченную, в рамках разовой властной акции, чтобы затем вновь нырнуть в толщу кипящего пролетариата, в первичный бульон, образующийся в момент «большого взрыва». Опыт первых лет советской власти в России (России периода Коммуны) доказал фантастическую действенность этого принципа, по существу, реального механизма осуществления диктатуры пролетариата. И хотя имена вождей – Ленина, Троцкого, Сталина, Свердлова – не могут быть вынесены за скобки, но даже и они в этот период были всего лишь оперуполномоченными диктатуры пролетариата, пусть даже самыми «избранными», но все же миссионерами его миссии, не говоря уже об уполномоченных второго эшелона от Цюрупы до Теодора Нетте, «человека и парохода». Сугубая конкретность, рукотворность властного измерения, разборность самой машины государства, напоминающая быструю разборку автомата Калашникова, со стороны, то есть с точки зрения наблюдателей-теоросов, воспринимаются как произвол и беззаконие (как дождь с позиций обитателей курятника). Субъекты целостной практики придерживаются иного мнения. Возникающую здесь коллизию Лукач описывает следующим образом: «В чистой теории могут мирно сосуществовать друг с другом самые разнородные воззрения и направления, а их противоречия принимать лишь форму дискуссий, которые спокойно могут разыгрываться в рамках одной и той же организации, не взрывая ее изнутри… Но любое теоретическое направление или различие во мнениях (в ситуации диктатуры пролетариата. – А. С.) должно мгновенно перейти в организационную плоскость, если только оно не желает остаться чистой теорией, абстрактным мнением, если только оно действительно намеревается указать путь к своему осуществлению»[48].

В том-то и состоит великое преимущество практики как целостности социального бытия, что действительно значимые аргументы легко принимают организационную форму (а не остаются на бумаге или в качестве сотрясений воздуха), а организационная плоскость в свою очередь без какого-либо пиетета вторгается в сферу государственного строительства. Пока подобная конвертируемость в рамках практики сохраняется, революция еще подавлена.

Итак, материалистическое понимание истории не является отстраненным умозрением, и данное обстоятельство не только не идет в ущерб эвристической силе марксизма, напротив, оно в значительной мере есть источник этой силы. Соответственно столкновения в рамках этого мировоззрения не остаются только в стенах университетов или на страницах теоретических журналов – они оперативно переводятся в организационный формат, в политическую, педагогическую и художественную практику. Более того, без учета этих трансцендентных расширений сама теоретическая проекция, или схема, не дает представления о содержании учения (так же, вспомним, дело обстоит с мудростью Востока). Это не значит, что логика, диалектическая логика, предстает чем-то второстепенным или второсортным, она как раз является одной из самых продуманных теорий, и дело тут даже не столько в собственно марксистских исследованиях, хотя взгляды Георга (Дьердя) Лукача, К. Р. Мегрелидзе и Б. Ф. Поршнева принадлежат к крупнейшим интеллектуальным инновациям ХХ века, – дело в глубине проникновения и степени влияния материалистического понимания истории на современное теоретическое мышление вообще. А причиной такого влияния едва ли не в первую очередь оказалась «чуткость к трансцендентному», умение совмещать проекции разных плоскостей, которое недоступно сугубо имманентным теориям. Короче говоря, все та же решающая роль практики, выступающей критерием истины.

Тем не менее и сам исторический материализм, претендующий на то, чтобы изменить мир, а не только понять его, оказывается в достаточно сложной, на первый взгляд даже безнадежной ситуации. Даже если он отвергнет обвинения в подстрекательстве к насилию, в подрыве разного рода священных устоев и прочие буржуазные благоглупости – а это он сделать вправе, – остается ряд вопиющих фактов, требующих объяснения даже по самому строгому марксистскому счету. Вот их неполный перечень: