Александр Секацкий - Миссия пролетариата Страница 16

Подготовка критической массы для нового Большого взрыва предваряется бескомпромиссной критикой существующего – и в этом плане не все так безнадежно, как может показаться. Протестующие против триумфа буржуазности мыслители – от Хайдеггера до Бодрийара – внесли свой вклад в приговор существующему порядку вещей, но главное – практические аргументы всемирного антибуржуазного подполья, от граффити до flash-мобилизаций и электронного «пиратства». Частичные субъекты этих акций, не опознавая своих, тянутся навстречу друг другу подобно лоскутам красной свитки из гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но подлинное единство праксиса они смогут воссоздать лишь тогда, когда обретут классовое сознание и произведут самоидентификацию. И когда это случится, переходящее знамя взметнется в руках нового субъекта истории и пойдет отсчет времени до нового очищающего взрыва. К этому вопросу мы еще вернемся, а пока обратимся ко второй объективной трудности, связанной с овеществлением и отчуждением продуктов человеческой деятельности в эпохи стабилизаций.

Проекты, непрерывно генерируемые человечеством, редко снабжаются резолюцией о воплощении в жизнь. Как правило, они вбрасываются в поле символического, отделенное, говоря словами Делеза, «световоздухонепроницаемыми стенками»[50] от имманентной событийности действительной жизни. Революция прежде всего ломает эти перегородки и стряхивает все, разложенное по полочкам специализаций, в единый плавильный котел бытия-за-ново. Она тем самым возобновляет духовные основания человеческого бытия. При этом манифестация коллективной воли класса, совершающего революцию, отнюдь не хаотична, она определяется, по крайней мере, негативным образом, стремлением изменить теперешнее состояние. Критика существующего принципиально важна, поскольку она рисует картину того, чего не должно быть; невыносимость существующего положения вещей является главным моментом инициации в революцию – не только для обездоленных и эксплуатируемых, но и для добровольцев чрезвычайного призыва, для идущих по зову совести. Такие фигуры, как Фридрих Лассаль, Жан-Поль Сартр, да и сам Карл Маркс, примкнули к пролетариату, содрогнувшись однажды от пошлости и мерзости окружающего мира. Сознавая всю персональную сложность единения с пролетариатом (да и ощущая ее), они решительно сделали свой выбор, превзойдя сторожевые рубежи слишком человеческого. Как бы ни расписывали душеприказчики пребывающего в стагнации мира все его тихие прелести, сколько бы моралисты ни призывали строить дом и сажать деревья, подлинная честность самоотчета состоит в том, чтобы сказать себе: эта среда непригодна для полноценной человеческой жизни, поскольку отравлена буржуазным цинизмом и мелкобуржуазным жлобством.

Из прошедших инициацию и влившихся в ряды пролетариата, в его боевые порядки, формируется иностранный легион революции, ее верная гвардия, бросившая вызов овеществлению и отчуждению, царящему в остывшей Вселенной. Но если не вечно царство хранителя Вишну, то режим воспламененного социального творчества тем более краткосрочен, время Брахмы строго ограниченно. Силы инерции, которые отменяются или, лучше сказать, приостанавливаются на краткое время революции, затем неизбежно смыкаются вновь. Мир не остается прежним, но, включая в себя материализованные фрагменты Проекта, образует устойчивую конфигурацию, и далеко не безразлично, какой она будет даже на срок жизни одного поколения.

Практика, рассматриваемая марксизмом, как, впрочем, и конкретная действительность Абсолютного Духа, о которой говорит Гегель, не исчерпываются переломными моментами противоречия, да и сами эти моменты, несмотря на всю их спонтанность, реализуют избранное содержание, накопленное во время длительной экспозиции неподвижного или спокойно функционирующего мира. Творческая воля класса проявляется и в мирное время, даже на фоне нарастающих как снежный ком последствий неверной самоидентификации.

Так или иначе, напрашивается разбор полетов, работа над ошибками, которую обязан провести пролетариат. Ссылка на общую ритмологию сущего и происходящего недостаточна, она избавляет от крайне важного вопроса: что было сделано не так? И если опять же опираться на материалистическое понимание истории, если не распыляться на бесплодное обсуждение вопросов типа «почему был казнен Дантон?», «как могли большевики разогнать Учредительное собрание?» или «почему революционные матросы не брезговали нецензурными выражениями?», то можно уяснить, по крайней мере, следующее. Насилие, спорадически выплескивающееся за пределы необходимого, не есть предмет разговора по существу, критиковать за это революцию – все равно что критиковать вулкан за извержение.

Действительно, принципиальной ошибкой и ошибкой губительной является именно неверная самоидентификация пролетариата, неисполнение великого, выраженного в революционной песне завета:

Отречемся от старого мира,Отряхнем его прах с наших ног!

Отрешение, увы, никогда не было окончательным и бесповоротным, не было даже ясного осознания факторов, вызывающих максимальную интоксикацию, хотя они императивно перечислены в следующих строках той же песни:

Нам не нужно златого кумира,Ненавистен нам царский чертог.

В итоге наваждение царского чертога привело к реставрации советской империи, которая все же смогла сублимировать некоторое количество выплеснувшейся энергии Большого взрыва. А вот капитуляция перед златым кумиром погубила пролетариат в его последней аватаре.

Маловероятно, что именно этой «ошибки» можно было избежать заранее, ведь согласно Марксу едва ли не в первую очередь пролетариат был призван осуществить экономическую миссию, и как показала (увы, в очередной раз) практика, пролетариат не только не смог превзойти буржуазию в деле повышения производительности труда (в конце концов, хитрость разума это все же неотъемлемый атрибут буржуазности, намертво припаянный к социальному инстинкту собственника) – сама ориентация на абстрактную производительность труда оказалась губительной. Поразительным образам она оказалась апофеозом товарного фетишизма.

Роковая путаница обосновалась даже в Ведах, прокравшись в основополагающий космогонический миф. Согласно Ведам Брахма создает мир посредством усердного пахтания Океаноса, то есть в ходе систематического труда. Шива разрушает мир в танце, но по поводу Вишну зато ничего не сообщается, какого рода практикой он хранит созданное… Библейский космогонический миф, если вчитаться в него внимательно, содержит иную версию. Трудом Иегова лишь приумножает созданное, он множит и дифференцирует сущее, определившееся после великого акта вычитания, отделения воды от тверди.

В земной юдоли функция приумножения наличного сущего как раз закреплена за буржуазией как результат ее самореализации и свободного выбора – и за пролетариатом, но уже как результат принуждения, эксплуатации, а не свободного выбора. Что же касается собственной воли пролетариата или его миссии, то она состоит в замене отчужденного принудительного труда свободным трудом, самосозиданием, предполагающим удержание начальной точки творения. Систематический труд является пожизненной привычкой пролетариата, но не его сущностным атрибутом, как у буржуазии. Странным образом в этом отношении пролетариат оказывается (с точки зрения выполнения миссии) ближе не к буржуазии и тем более не к мелкобуржуазному элементу (мещанству), с которым он тесно связан, пока не является классом для себя, а к воинскому братству.

Воины-аристократы никогда не основывали свое бытие на принципах товарного производства, хотя, став феодалами, неплохо приспособились к этим принципам. Вспомним стражей в идеальном государстве Платона. Проницательный философ лишил их права обладать собственностью, хотя и не смог полностью объяснить почему. Дело в том, что собственность отягощает свободу бытия-заново: за ней приходится ухаживать, как за инвалидом, в общем, она провоцирует в той или иной форме систематический труд.

Такой труд способен сформировать даже тотальность праксиса благодаря трансцендентному расширению, исследованному Максом Вебером под именем протестантской этики. Духовные потребности сопрягаются с производством вещей в синтетическом единстве целесообразной деятельности. Подобная практика санкционирует основные атрибуты «капитализма» как экзистенциального проекта: индивидуализм, доходящий до атомарности и обеспечиваемый профессионализацией, прогрессирующим разделением труда. Индивид примыкает к родовой сущности человека благодаря непосредственной соотнесенности с Богом, без развертывания необходимой множественности интерсубъективных отношений, происходит выделение формального критерия производительности, отождествляемого с идеей успеха, который в свою очередь отождествляется с подтверждением богоизбранности. Таким образом, трудовая этика в своем трансцендентном расширении совпадает с теологией и эсхатологией, наподобие компактной записи генома ДНК (в данном случае социокода) она воспроизводит некую сумму мест, абстрактную «буржуазность», которая будет окрашивать любую практику, но, разумеется, останется непревзойденной в своем бытии в себе и для себя. Элементы буржуазности можно отыскать в любом социальном теле, и до торжества капитализма, и в практике авангардистов и разного рода «переселенцев», но «сильнее всего» буржуазность представлена в господстве буржуазии, которое не приходится ни с кем делить. Поэтому и производительность труда во всяком труде, и прибыльность производства во всяком производстве в принципе пропорциональны содержанию в них «буржуазности». Остается еще, правда, технический множитель, материализованная хитрость разума, не сводимая к своей буржуазной версии, но и этот множитель эффективнее всего применяется в рамках программы сбережения и стяжательства.