Виктор Меркушев - Причастие птичьего языка (сборник) Страница 2

Сейчас в это трудно поверить, но тогда до центра, а точнее до площади Ленина, где находилось ближайшая станция метро, можно было добраться только на двух трамваях – «девятке» и «сорок седьмом», на которых ехать надо было около часа. И «выход в город» был, безусловно, событием, которого ждали и к которому готовились. Лично для меня город никогда не был неживой материей, неодушевлённым каменным существом, конгломератом дорог, строений и проводов.

У моего города была не только душа, неповторимое и узнаваемое лицо, но и собственный голос.

В нём слышались звоны трамваев, шелест листвы, плеск невской волны и шум осенних грибных дождей. Он отвечал моим мыслям, к нему я прислушивался, как к самому близкому другу, и мне казалось, что я научился понимать его.

У него были свои интонации, свои особенности: плавный неспешный речитатив Летнего сада отличался от стремительного, торопливого звучания Невского, размеренный и степенный говор центральных площадей мало походил на едва различимую речь Сосновки, прерываемую многозначительными паузами, переходящими в молчание.

И меня совсем не удивляет, что многие, пишущие о Городе, называют его своим другом. Хотя, пожалуй, мы всего лишь его часть, но такая, через которую просматривается целое и без которой его попросту не существует.

Того, моего Ленинграда, уже давно нет. Он потонул в кварталах новостроек, в многоцветий реклам и модных витрин, скрылся под асфальтом новых дорог и кичливой подсветкой домов и площадей. В его голосе всё чаще я замечаю ноты праздности и суеты, и не узнаю прежние улицы и дворы, забитые вульгарными вывесками, мусором и машинами.

А где же «румяный критик мой», бездумно возражающий мне чужой глупостью, что любому свойственно сожалеть о прошлом, когда и солнце казалось ярче и трава зеленей?

Да он, разумеется, никуда и не исчезал. Вот он. По-прежнему румян, и это хорошо.

Я отвечу ему, что не столько сожалею об ушедшем времени, сколько о его утраченных смыслах. Пусть подумает над этим. Быть может, когда-нибудь это поймёт.

«Через четыре года здесь будет город-сад…»

Реальный Ленинград был совсем не похож на тот город, про который я раньше столько читал, слышал и в котором побывал в детстве. В нём оказалось удивительно много солнца. Солнце налипало на травы и кусты, растекалось по асфальту, струилось по стенам, превращая окна в горящие солнечным сиянием зеркала, нагревало крыши и тротуары, отчего в пронизанном солнечным светом воздухе восходили к небу зыбкие прозрачные миражи. Да и строгого «величественного гранита» здесь тоже оказалось не столь много, как бы следовало ожидать. Гораздо больше наличествовало зелени парков и аллей, буйного кипения акации и сирени и вездесущих одуванчиков, заполонивших всё свободное пространство, все обочины дорог, газоны и детские площадки.

Цветеньем и зеленью Ленинград словно бы вернул меня в страну моего детства Геленджик, разве что вместо гор на западе белели золотобокие облака, замершие над Балтикой невесомою дымною грядой. Но в чём действительно не обманули меня путеводители и календари, так это в великолепии городского архитектурного убранства, почти полном паритете освоенной суши и воды и в описании изысканного чугунного кружева оград и парапетов, украсившем не только фасады дворцов и тяжёлые арки мостов, но даже вполне обыкновенные здания и небольшие скверы.

На такого неискушённого провинциала, как я, Ленинград производил поистине гипнотическое действие. Да если бы только на меня одного! Гуляя по его улицам и бульварам, я безошибочно узнавал таких же очарованных городом неофитов не только по кургузым рубашкам и вышедшим из моды расклиненным брюкам-клёш, но и по рассеянным мечтательным взглядам, вбиравшими в себя всё, что по случаю или без попадалось им на пути.

Со временем город, конечно, их изменит, как изменил и меня, и незримо объединит нас всех, приехавших в Ленинград и сделавших его своим собеседником и другом.

Надо признать, что все города так или иначе обновляют себя. Со стороны непредвзятого наблюдателя любой город – это огромная стройплощадка, даже если изнутри кажется, что ничего значительного не происходит, разве что перекрашиваются фасады и меняются вывески первых этажей.

Сосновка тоже прирастала этажами и новизной. Застраивался Институтский, за политехническим парком по Тихорецкому тоже кипела работа – возводились новые корпуса, тянулись ввысь стальные фермы технических сооружений, строились жилые многоэтажки. Мы, молодые студенты, своим значительным большинством, чувствовали свою сопричастность происходящим переменам и в этом строительстве видели созидание новой жизни, свободной от косности, невежества, ханжества и эгоизма. Нам очень хотелось построить свой город-сад, сделать город ещё прекраснее, ещё удобнее для жизни, чтобы доказать прежде всего самим себе, что мы не зря некогда приехали в этот город. И тогда казалось, в своей будущей жизни мы будем только тем и заняты, что задачами и целями такого созидания.

А пока над Сосновкой горели разноцветными габаритными огнями монтажные краны, и контуры будущего были ещё неразличимы.

Но разве меняются только одни города? Меняются времена, они-то и меняют обличия городов и в какой-то степени переделывают людей, переделывают в той мере, в которой их вообще возможно переустроить и изменить. Казалось бы: при чём здесь неодушевлённые времена, когда всё должно зависеть от людей, от их намерений и от их понимания будущего. Отчего же тогда времена созидания сменяются эпохами разрушения и отрицания опыта предшествующих поколений? Наверное, всё-таки оттого, что времена не бездушны, как может показаться, а в них всегда присутствует свой особый дух, аккумулирующий и преобразующий в себе все человеческие чаяния, все людские надежды и их дерзновенные мечты о будущем. Но дух времени не имеет возможности нравственного выбора, ему чужды эмоции, на которых зиждутся все человеческие иллюзии и мифы, дух времени преобразует все эти фантомы воображения согласно вечному и неизменному алгоритму необходимостей, выработанному вовсе не человеком, а самой Природой. Оттого, наверное, нашими прекраснодушными помыслами выкладывается дорога, которая всегда идет не в том направлении, которое предполагается изначально. Как тут не вспомнить Александра Суворова, утверждавшего, что результат деятельности сентиментальных мечтателей обязательно оборачивается злом и жестокостью, безотносительно к чистоте и возвышенности их первоначальных помыслов.

Я очень часто не узнаю своего любимого города. Петербург начала третьего тысячелетия совсем не похож на тот город, который мы, молодые энтузиасты семидесятых, хотели воплотить в жизнь. Хотя по-прежнему над Сосновкой горят габаритными огнями монтажные краны, и по Тихорецкому и Хлопина, как несколько десятилетий назад, гуляют студенты.

У них открытые и красивые лица, и этим они очень похожи на нас, студентов ушедшей эпохи, в которой историческое название нашего города упоминалось разве что в учебниках и на музейных стендах. Но, в отличие от нас, они не сентиментальны в своём большинстве, и не мечтают построить на месте Санкт-Петербурга цветущий город-сад, ни за четыре года, ни через десять. И это, пожалуй, очень хорошо.

«…быть к величью города причастным…»

Никогда не возвращайтесь. Никогда. Особенно туда, где осталось много непознанного, недопонятого, недодуманного. Что давно уже поросло фантазиями и собственными мифами. Сожмётся сердце от напрасного, растраченного и потерянного, и заболит душа о нелепо прожитом времени, словно бы вы и прежде были богаты сегодняшней мудростью и теперешним пониманием прошлого.

Город будто усвоил это нехитрое житейское правило и назло своим исследователям менял и обличия, и имена. Он жил, вбирая в себя все яркие приметы быстроменяющихся времён, движимый неодолимым стремлением к новизне.

Всем своим парадным фасадом он был обращён к будущему, ему нравилось меняться, выходить за собственные границы и прирастать ввысь.

Кто может провести растерянного туриста по подлинным камням, ещё помнящим Пушкина и Достоевского? В городе их почти не осталось, да и обычные экскурсоводы редко обращаются к этому случайному «почти».

А если обращаются, то оно целиком укрыто в городских задворках, в заброшенной непарадной части, от бесприютного запустения проходных дворов и полумрака чёрных лестниц, до забытых тупиков, в которых остановилась сама история. Там город пропитан памятью, населён тенями прошлого и бережно хранит следы и отметины пережитых лет.

Позже, когда мне случилось побывать в Европе, я убедился, что не для всех городов характерно стремление к обновлению. Я объясняю такую особенность Питера влиянием модернистского проекта, каким являлся проект переустройства общества и государства, пожалуй, начавшийся реформами Петра и задавший динамику всех грядущих масштабных изменений. Что уж тут говорить об эпохе Верхнего Мела, когда он обрёл ещё большую силу и глубину. Тот выдающийся период славился ещё и людьми, которые хорошо знали свой город и бескорыстно служили делу его прославления. В мои студенческие годы было немало кружков и секций, занимающихся изучением Ленинграда, помогающих жителям приобщаться к культуре города и его истории.