Анатолий Тоболяк - Попытка контакта

Анатолий Тоболяк

Попытка контакта

1

— Твое счастье, что вскользь, — сказал он хмурясь. — Три дня постельного режима, понял?

А я, надевая джинсы, отвечал:

— Понял, понял!

Меня слегка подташнивало: крови как-никак пролил несколько стаканов, пока сюда ехали…

Татьяна сидела в коридоре и, увидев меня, вскочила со стула, кинулась навстречу. Эти двое, милиционеры, тоже ждали, и один из них, усатый сержант, что-то писал, положив планшет на колени, а поверх него лист бумаги — протокол, надо думать. Татьяна уже дала показания, за ней не завянет. Но они и от меня хотели слышать, что и как. Сколько их было? Как выглядят? Кто первым начал драку? Я губы скривил и сказал:

— Вы что, не видите — я кровью истекаю, а вы — допрос!

— Нам надо знать. Мы их найдем.

— А я прошу вас искать? Я сам найду!

— Сам найдешь? И дальше что?

— Там видно будет.

— Нет, так не пойдет, Ивакин! — Фамилию уже знают, Татьяна проболталась. — Сегодня они тебя пырнули, завтра другого. Твоя подружка говорит, их было трое. Так или нет?

— Может, и так. Не запомнил.

Они переглянулись, а Татьяна вмешалась, закричала:

— Костя, не сходи с ума! Ты что, простить хочешь этих подонков? Они нас убить могли, если бы милиция не подъехала! Это же зверюги! Особенно тот, высокий. Их в тюрьму надо засадить, а ты покрываешь! Смотри, он мне платье разорвал, подонок! А ножом тебя ударил низенький, обстриженный, я видела! Я им прощать не собираюсь, нет уж!

— Слышишь, что говорит? — спросил усатый. — Дело говорит. Они тебя зарезать могли, Ивакин.

— Чем это? Перочинным ножом? Я вам не сельдь иваси.

— Ага, ты и нож разглядел? А лиц не запомнил? Так не бывает.

— Со мной все бывает. Всякие чудеса со мною случаются.

— Да? Гляди-ка… — хмыкнул усатый. — Герой какой! Ладно, давай свой адрес. Мы тебя еще вызовем. Поговорим в милиции.

Я им продиктовал. Точный адрес, врать не стал.

— А учишься где? В медицинском институте?

— Раз знаете, зачем спрашивать?

— Это я сказала, Костя, — вдруг всхлипнула Татьяна. (Страх, наверно, почувствовала с опозданием).

— Ясное дело, ты! Кто же еще? Ты бы уж заодно всю мою биографию рассказала. Чего уж там! — И я заковылял по коридору, а она бросилась за мной.

Усатый сержант, доброхот, нас окликнул: погодите, мол, ребята, развезем вас по домам, а то опять попадете в историю — слышишь, Ивакин?

— Слышу. Спасибо. Нам близко — сами доберемся!

И мы вышли на темную ночную улицу. Было часа два. Накрапывал мелкий дождь, и улица была пустынной, как глухая лесная тропа. Ни одна звезда не горела в небе, ни одно окно не светилось в домах. А она не спит, думал я. Ясное дело, не спит! Стоит у окна или мечется по квартире, или, того хуже, звонит моим приятелям… Я, кажется, застонал, потому что Татьяна схватила меня за локоть и спросила, испуганно заглядывая в лицо:

— Очень больно, да?

— Кто тебе сказал? — огрызнулся я. — Ни черта не больно! Лучше дай две копейки. Есть у тебя две копейки?

— Сейчас поищу… — Она принялась поспешно рыться в сумочке, которую таки не упустила во время драки, а я думал, что надо было позвонить сразу, едва нас доставили на милицейской машине в этот травматологический пункт… я ведь хотел позвонить, предупредить, но черта с два они позволили — сразу накинулись, этот практикант и две медсестры, как на подопытного кролика, и возились с моей ногой полчаса, хотя там было работы на пять минут, не больше — глубокий порез на бедре, только и всего.

Татьяна нашла гривенник — сойдет и гривенник! — а тут как раз около магазина автомат, и я вошел в будку, ничего не объясняя, куда и зачем мне надо звонить. Вошел — и накатила такая злость, что даже зубами заскрежетал. Трубки нет, торчит огрызок шнура, а наборный диск выворочен с корнем, болтается на проводках… Кто-то хорошо поработал, изрядно попотел, какие-то дебилы — может, те самые, что напали на нас с Танькой, мои ровеснички… А ближайший автомат у почты, туда мне, чувствую, с моей ногой не дошагать.

Значит, что? Значит, не удастся мне предупредить мать, подготовить ее, так сказать, к моей хромоте, кровяным пятнам на джинсах, разбитой, распухшей губе… И вот потом, сквозь зубы ругаясь, я заковылял дальше, а Татьяна кинулась за мной.

— Костя, ты куда?

— Тебя провожу.

— Нет! Я сама тебя провожу. Ну, пожалуйста, Костя.

— Еще чего! Он ударил тебя?

— Нет, только платье изорвал. Я отбивалась. Я его ногтями исцарапала.

— Драться ты умеешь, это точно! Где научилась? И вопишь отлично. Зачем вопила на всю улицу?

— А как же! Я на помощь звала.

— Ладно, допустим. В лицо его запомнила?

— Еще как! Всех троих.

— Молодец, — похвалил я ее дрожа. Какой-то озноб на меня напал. — Пригодится нам, ох, пригодится! Прощать я им не намерен, это точно. Будь я один — драка и драка. Но они тебя оскорбили. Это уже серьезно. Понимаешь? — Я остановился.

— Все понимаю, — прошептала она и прильнула ко мне, обняв за плечи. Наверно, ей передалась моя дрожь; она сама задрожала. — Поцелуй меня.

— Не могу. Губа разбита.

— Тогда я сама, тихонько… Очень тихонько. Очень-очень тихонько, — шептала она, целуя меня и все сильней дрожа. Так мы стояли и дрожали минут пять, пока я не опомнился и не сказал:

— Ну иди! Общага рядом. И не крадись за мной. Увижу — крупно поссоримся.

Я зашагал от нее через пустой и темный двор, а Татьяна закричала мне в спину:

— Ну, Ивакин, многое я тебе прощала, а это ни за что!

То есть она ни за что не простит мне, что я не позволил ей себя проводить…

Все-таки была надежда, что мать спит и не услышит скрип двери. Но куда там! Не успел я в прихожей стащить туфли, а она уже стоит в дверях комнаты как привидение — в длинной, белой ночной рубахе.

— Явился! Два часа ночи. Включи свет!

Я огрызнулся:

— Зачем свет?

— Включи, говорю! Хочу посмотреть на тебя. Ты пьян!

— Трезв я, мама. Иди спи.

Но она уже сама щелкнула включателем; и вот он я, открытый для обзора, как на каком-нибудь строевом плацу: стою с кривой усмешкой, привалясь плечом к стене, в окровавленных джинсах, разорванной куртке…

Мать охнула. А у нее у самой вид был не ахти — бледная, с растрепанными волосами, с мученическим таким выражением глаз — наверно, опять болел желудок.

— Что с тобой? — вскрикнула она.

— Подрался.

— С кем? Где? Господи! Негодяй! Ты же весь в крови! Ты ранен?

— Ничего страшного. Летальный исход не грозит, не бойся, — пробормотал я и прошел мимо нее в комнату. Здесь я уселся на тахту и стащил джинсы.

— Видишь? — говорю. — Все в порядке. Перевязали — и порядок! — И вдруг закричал со злостью: — Что ты на меня смотришь? Пожила бы в Нью-Йорке! Там каждые полчаса вооруженное нападение! Мафия процветает! А здесь дилетанты-гады… пырнуть не умеют по-настоящему. — И сразу выдохся, слабость накатила.

Мать опустилась на стул и заплакала. Тихо стало, только ее всхлипывания. Но я знал, какие слова дальше последуют… какой набор обвинений… и жутко тоскливо стало, даже сердце сжалось.

Что делать? Пожалеть? Успокоить? Каким образом? Безнадежно.

— Ты сведешь меня в могилу, Константин, — сквозь всхлипывания проговорила мать.

Я молчал, сжав зубы. Голова что-то кружилась, хотелось лечь.

— Я не сплю, схожу тут с ума… желудок воет, как проклятый, а ты шляешься неизвестно где, ввязываешься в пьяные драки. Тебя же могли убить! — вдруг вскрикнула она, вскочив со стула.

— Не могли меня убить… Ложись спать, мама. Ложись спать! — попросил я умоляюще.

Но она еще долго не могла успокоиться: кричала, причитала, плакала, расхаживала по комнате, а потом ушла на кухню, и там заскрипела дверца шкафа, где она хранит аптечку. Опять лекарства… — подумал я с тоской. Опять валерьянка… пьет ее как воду, не помогает… А что дальше?

Это был старый вопрос без ответа. Я лег, закрыл глаза. Наступила темнота.

2

Наутро я проснулся поздно, в одиннадцатом часу, и первым, кого увидел, был старый мой знакомый, дружок, можно сказать, закадычный, Вадим Павлович Любомиров собственной персоной. Он преспокойно сидел в кресле напротив с газетой в руках: высокий, худой, закинув ногу на ногу, в своем неизменном сером костюме в полоску, при галстуке, в очках на длинном носу. Некоторое время я разглядывал его с удивлением, как жителя другой планеты, неизвестно откуда возникшего. Впрочем, все сразу встало на свои места; я вспомнил вчерашнюю ночь и ощутил слабую ноющую боль в ноге.

Любомиров поднял глаза от газеты. Теперь мы смотрели друг на друга.

— А! — сказал он хмуро и снял очки. — Проснулся наконец.

— Проснулся наконец, — откликнулся я. — А вы как тут оказались, интересно знать?

— Вошел. Через дверь. Твоя мать дала ключ. Попросила проведать. У нее много работы, — сухо и хмуро отвечал он, разглядывая меня.