Мариэтта Шагинян - Где я?

Мариэтта Шагинян

Где я?

I

Зовут меня Сусанна Ивановна. Два месяца назад мне стукнуло пятьдесят девять лет. Когда в нашем городе стало тревожно, многие забрали деньги и семейства и повыехали на юг. Наша семья, — то есть незамужняя сестра моя, два моих деверя да дочь Люба, уже третий год вдовеющая, — сперва никуда не трогалась. Но, как стало слышно стрельбу, не спеша двинулись и мы.

На юге России был у нас и приют готовый — родительский дом-особнячок, где я и родилась и выросла, откуда и замуж вышла. Там доживали свой век старенькие родственники. Когда мы приехали, они отвели нам полквартиры.

А было это в мае месяце. Уже расцвела акация, душный-предушный стоял от нее запах. За последние годы я перестала быть чувствительной к запахам, но тут мне стало как-то на душе странно: все припоминались под этот запах разные привычные, да уж позабытые картины. Память на лица у меня из рук вон плохая, на события и того хуже. А теперь вынырнет из прошлого чья-то физиономия, поторчит перед глазами, да и опять нырк в пустоту. Чья — не помню, а только знаю, что хорошо знакомая.

Кухарку свою мы оставили на месте — квартиру стеречь. Здесь на первых, порах прислугу не нашли, и я даже этому рада была. Люблю, грешным делом, сама все под рукой держать, и хозяйство и порядок. Стала ходить на базар за провизией, и первое время, с нашей голодухи, это меня очень развлекало.

Жалко мне женщину, которая никогда на базар не ходила. Многое, многое можно увидеть на базаре, ни из какой социологии этому не научишься. Тут, в платочках да с корзинками, встречаются люди степенные и на общий взгляд второстепенные, которые ни в кабинете не сидят, ни в гостиных ножками не дрыгают. А на самом деле эти люди про себя убеждены, что они-то и есть соль земли. Все через них проходит, — купля-продажа, городские новости, верные слухи, их не надуешь, не заговоришь, им пыли в глаза не пустишь. Человека они с первого взгляда распознают лучше всякого хироманта. И есть между ними, кто на базаре свой человек, тихое такое и молчаливое соглашение без видимой отметы: словно заговорщики или масоны.

Я всегда говорила дочери своей, Любе: что парламент для мужчины, то базар для женщины. Да где ей это понять. Ей лучше месяцами на диване валяться и со скуки скулить, чем куда-нибудь с матерью по делу выйти.

Но, однако же, хозяйством всего времени не заполнить. Сделали мы и визиты по соседству, а в день ангела покойного мужа пригласили кое-кого на обед. По нынешнему времени обед вышел очень хороший. Пришли двое из беженцев, как и мы, муж и жена, Любочкнны знакомые. Пришел доктор из местных старожилов, а с ним еще два господина, полковник и какой-то Девяткин или Дитяткин, — не разобрала, — старик лет шестидесяти, представили мне его как старого знакомца.

После обеда я вздремнуть хотела, да гости не дали. Сперва чай, потом карты, потом опять чай. Села я в углу за самовар и задумалась, как там с квартирой, не разграбили ль дочиста, не выдала ль кухарка, — хоть и долго она жила, а какой теперь народ. Гляжу, идет ко мне с палочкой этот самый Десяткин или Девяткин, сел рядом, посмотрел на меня и говорит:

— А ведь мы с вами, Сусанна Ивановна, да-авнишние друзья. Помните лавку купца Тарасенкова?

— Смутно помню (хоть, по правде сказать, вовсе не помнила!).

— А я племянник Тарасенкова, Серапион. Что, узнали бы, если б не напомнил?

— Где там, — ответила я и виду не показываю, что совсем его не узнаю. — Можете себе представить, ведь и город-то я не вспомнила. Изменился, отстроился, трамваи. В моей памяти только соборная церковь да площадь в траве. А теперь ее асфальтом покрыли и узнать нельзя.

— А видели здание, где банк помещается? Мой дом. Столичный архитектор строил. На базаре трехэтажный дом видели? Тоже мой. Недели две назад купил.

— Сколько лет я тут не была… Постойте, муж помер четырнадцать лет, замужем я была двадцать семь лет, значит, сорок первый год пошел. Мудрено что-нибудь вспомнить.

— Ваш покойный муж состояния не оставил?

— Какое состояние! Служил. Пока служил, были сыты, а умер, жили на пенсию. Хорошо еще, что застраховался.

— Всю страховку получили?

— Всю. Я его в последние годы уломала. Дочь бесприданница — это не пустяк.

— Что же она у вас, в войну овдовела?

— Представьте, от войны бог спас, — мы зятя в канцелярии пристроили, а потом он в земском союзе работал, ни разу на фронте не был. Такой хороший, спокойный человек, благоразумный, он Любино приданое удвоил, — и на бирже играл, и дома перепродавал. А умер от случая.

— Какой же случай?

— Глупейший! Поехал на извозчике к доктору, а извозчик ухитрился под трамвай попасть. Сам спасся, лошадь тоже, а зятю обе ноги выше колен отрезало. Так он и умер от заражения крови.

— Внуков нет?

— Вначале она рожать не хотела, а теперь и я рада, что детей нет. Такое ли время! Тут дай бог самим как-нибудь прожить, не то что за детьми присматривать. А вы что ж, не женаты?

— Бог спас. После вашей свадьбы я лет пять в меланхолии был. Ну, а потом дядя умер, лавку на меня оставил. Была одна акробатка из немок, чуть не женила меня. С тех пор живу бобылем.

Тут подошли к нам прощаться Любочкины гости, и мы прекратили разговор. Встал и он тоже. Я попросила их всех запросто заглядывать, а как проводила и парадное заперла, спрашиваю у дяди-старичка, что это за Десяткин или Девяткин и чего ради он пришел без приглашения.

— Не Десяткин, а Дитятин, первый в городе богач. Спасибо скажи ему, что пришел. Другие в ноги кланяются, чтоб ходил, да и то не ходит.

— Спекулянт! — перебила моя Люба. — Дрянь ужасная. Мне доктор про него ужасные вещи рассказывал. Пожалуйста, мамочка, ты его не принимай.

Я махнула на них обоих рукой и пошла вздремнуть. Признаться сказать, смутило меня, что это он насчет моей свадьбы так странно выразился: «пять лет в меланхолии был». Уж не сватался ли за меня?

Подумала, подумала и ничего не вспомнила, хоть убей. Легла на диван, да и заснула.

II

Надо будет от мух избавиться — и спать не дают, и холеру разносят. Зашла сегодня на базаре за мушиным мором, пять рублей лист.

И сюда большевики добираются. Хлеб третий день не выпекают, а вода из труб просто помойная какая-то, коричневого цвета, с запахом. На базаре хоть шаром покати. Думала взять девушку для стирки, — не идет. От Любы вместо помощи одни дерзости. Записалась в библиотеку и с утра до ночи всякие романы читает. Чай готовь, кофе готовь, да еще после себя чашки сполоснуть не желает. Вот, говорю ей, выйдешь второй раз замуж, народишь детей, да когда они вырастут, уж они тебе покажут.

Наконец докторша пожалела и прислала свою Фросю. Только нет добра без худа: приходится теперь все запирать. Я по опыту знаю, какая бы честная прислуга ни была, при случае обворует. Так уж лучше все запирать, от греха подальше и соблазну никакого.

Тетушка оказалась ехидною женщиной и порядочной дрянью. Дом по отцу моя собственность, и она отлично это знает. В завещании сказано только, чтоб они жили в нем до самой смерти. Что ж, я их и не трогаю. Но вместо благодарности от них одна досада. Изрубили деревянный заборчик на дрова, даже не спросившись. Говорят, будто сами же его ставили. Я кур завела, а тетушка тоже возьми и заведи. Но не странно ли это: ее куры несутся, чуть ли не дюжину яиц в день собирает, а мои ни единого яичка не занесли. Сегодня я решила проверить. Смотрю — тетушка мою пестряху к себе в чулан загоняет. Я подошла, а там в соломе яичко. Я говорю: это моя снесла. Она говорит: нет. Слово за слово, я ее ведьмой, она меня дурой. Я кричу, что я здесь хозяйка, она кричит: вон! Весь обед я проплакала, и так мне стала она ненавистна, что, кажется, своими бы руками да об стенку ее швырнула.

Расстроившись, легла на диван и хотела спать, да мухи не дали. А Люба как раз из библиотеки.

— Дай, — говорю, — книжку почитать. Всякой дрянью мозги набиваешь.

— На тебе, — говорит, — мама, это переводной роман и такое старье, что, должно быть, ты в молодости зачитывалась.

— Наглая ты, в своего отца и лицом и нравом.

— Не смей папину память оскорблять!

— Плюю я на его память, картежник был и юбочник. А тебя попрошу быть повежливей, не то и на траурные эти фестончики твои не погляжу, да по щеке съезжу.

Люба швырнула в меня книгой и вылетела из комнаты. Поленилась я ее догонять, взяла книжку и впрямь вижу — старая-престарая, первая страница вырвана, вместо нее наклеен белый лист и штемпель поставлен: «Филимоновская библиотека для домашнего чтения».

Взялась я рукой за голову, — господи! Сорок лет прошло, а это ведь та самая библиотека, где я гимназисткой книжки читать брала. Люба-то, бедная, права! Заглянула в роман, вижу что-то с английского: сэр Генри Бьюкенен, дворецкий Джордж, молодой Юджин, мисс Вайолет. Прочитала несколько страничек, — сон нагнало, и роман как будто незнакомый. Два брата, один ради другого собой жертвует и, как всегда в романах, сплошное благородство. Кто теперь такую скучищу читать может?