Фазиль Искандер - Сандро из Чегема. Том 2 Страница 10

— Она прислала, — кивнул он в сторону Автандила Автандиловича. Я посмотрел туда и увидел ее. Она сидела с Автандилом Автандиловичем и подмигивала мне. Я медленно вытянул ледяной боржом.

Автандил Автандилович, держа огромную кость, выскабливал оттуда костный мозг, намазывал его на хлеб и подносил ей. Я замер, прислушиваясь.

— Очень полезно для растущего организма, — урчал Автандил Автандилович.

— Куда же мне расти, мне уже двадцать один, — смеялась она и кусала хлеб, поданный нашим редактором, — спасибо вам, Автандил Автандилович.

У Автандила Автандиловича — наклон головы в ее сторону, как у ассирийского быка.

— Очень полезно для растущего организма, — урчит Автандил Автандилович, поглядывая на нее. Теперь уже — смущенно-агрессивный наклон головы ассирийского быка.

— Объясните, пожалуйста, — двое танцующих остановились возле художника, — почему козлотур стоит на силосной башне? Что вы этим хотели сказать?

— Это не силосная башня, — сказал художник терпеливо, — это сванская башня — символ вражды народов, а козлотур ее топчет.

— Ах, вот оно что, — сказал парень. Все это время он слушал, не переставая обнимать свою девушку.

— А ты говорил, — сказала девушка, и они, медленно танцуя, отошли, если можно назвать танцем эти едва ритмизированные объятия.

— Кстати, наши турокозы великолепно усваивают силос, — сказал коллега из-за хребта.

— Если козлотура заставить поголодать, он и доски будет грызть, — отпарировал Платон Самсонович.

Я почувствовал, что начинаю трезветь, и снова выпил.

— Клянусь матерью, если товарищ Серго не сидел в этой тюрьме! — Неожиданный голос, кажется, деятеля профсоюза. Я прислушался, но голос его заглушила разбившаяся у берега волна.

— Надо спросить у товарища Бочуа!

— Старые мухусчане помнят… Здесь еще в начале… (Волна да еще гром полностью отключили, что именно помнят старые мухусчане.)

— Рок! Рок!

— Сбацаем, Клавушка!

— Этот Арменак отбил у меня бабу… Что ему сделать?

— Смотря какая баба!

— Дорогой Вахтанг, это правда, что здесь сидел товарищ Серго?

— Не слышу, повторите!

— Баба была — во! Водяру хлестала — дай Бог! Парашютистка из Киева. Он еще тогда в «Амре» пел. Как услышала его блеяние, так и офонарела. Ну, я, бля, из принципа пригласил его к столу. Ну, ничего, я ему заменю черного полковника.

— Совершеннейшая правда, мой друг. Как раз на этом месте, где мы сидим, была его камера.

— Мы здесь едим и пьем, и они здесь страдали.

— Для того, дорогой мой, они страдали, чтобы мы теперь здесь радовались жизни…

— Да при чем тут она! Гори она огнем со своим парашютом. Я же из принципа, Славик…

— Я очень извиняюсь, дорогой Вахтанг, что вмешиваюсь. Но камера товарища Серго была в том крыле, мы сейчас там винный подвал содержим.

— …Приезжают, тоскуя по Севану, а живут у нас на Черном море…

— Пусть живут, кому они мешают!

— Пусть живут, конечно, но я же из принципа, Славик… Если ты тоскуешь…

— Предлагаю организовать экскурсию в камеру товарища Серго!

— Рок! Рок!

— Между ножек!

В свете молнии из адской темноты ночи белопенные волны и волны безумия на веранде. Молнии неба и жалкие вспышки нашего фотокора, запечатлевающего пиршество. Неожиданно смолк ливень, смолкла и музыка. Я оглянулся.

Музыканты, покинув свое высокое место, сидели за столиком и ели. Чуть отделенный от всех, окруженный щебечущей стайкой поклонниц, ел Арменак. Вернее, давал себя кормить. Из большой тарелки, куда сдернули мясо, по крайней мере, с пяти шампуров, девушка, сидевшая рядом, брала вилкой мясо и отправляла в сладкогласный рот Арменака. Над топырящимся крахмалом салфетки сухонькое надменное лицо. В руке кусок хлеба, который он держит двумя пальцами через бумажную салфетку.

Частые порции мяса оттопыривали то одну, то другую щеку. Крепкие желваки, захватывающая дух опасность глотательного движения, нежные, обожающие глаза поклонниц, следящие за ним.

— Сто у вас хорошо — это девоцки. Русски девоцки — лучи девоцки в мире.

— Ну, неужели только девочки, милый Арменак?

— Мальцики тозе, — страдальческим глотком освободив переполненный рот, хохочет Арменак.

— Скорпион! — вдруг раздался мужской голос в сопровождении душераздирающего визга женщины. Все повскакали с мест и, опрокидывая стулья, ринулись на голос.

Я тоже вскочил и протиснулся в толпу, окружавшую источник крика. У самого берега над морем, отвернувшись к воде, стояла та самая девушка, которая подходила вместе со своим парнем к художнику. Парень этот, бледный как полотно, стоял рядом с ней и, держа наткнутого на вилку извивающегося скорпиона, в бешенстве потряхивал этой вилкой перед оплывающей горой директорского туловища. Из жестов этого парня можно было понять, что скорпион откуда-то сверху упал на платье его девушки.

— Выясним, дорогой, все выясним, — повторял директор, поглядывая то на потолок, то на девушку, — хотите, в моей машине домой отвезу?..

— Еще! Еще! — вдруг раздалось в самой толпе, и она разбрызнулась в разные стороны.

— Скорпионы! Нашествие скорпионов!

Я отпрянул к столу, и именно в этот миг рядом со мной на скатерть с омерзительным шорохом, как мне показалось (хотя как можно было услышать шорох в этом грохоте?), шлепнулся скорпион. Я взял бутылку и с отвращением раздавил, вмазал его в бутылку и выбросил ее за барьер.

Шум, визг, грохот, истерический смех, вызванный неожиданным танцем какой-то пьяной парочки, которая, прикрывшись от скорпионов зонтом, пустилась в танец, припевая:

— Нам не страшен скорпион, скорпион, скорпион…

Все смотрели на Арменака, стоявшего на столе с тарелкой в руке. Вызвав к себе всеобщее внимание, он молча протягивал тарелку в разные стороны, держа ее в вытянутой руке, как бы показывая готовность принять на тарелку любого скорпиона, упавшего с потолка. Не дожидаясь скорпиона, он притянул к себе руку с тарелкой и, нанизывая на вилку куски мяса, несколько раз отправлял их в рот, поворачиваясь в разные стороны, чтобы все его видели, и самой, подчеркнуто яростной, работой челюстей декларируя полную безопасность и призыв, следуя его примеру, продолжать пиршество.

— Ребя, последний автобус! — крикнул кто-то, и передовики производства повалили к выходу, причем некоторые из них подхватывали своих девушек, а некоторые — девушек и бутылки с вином.

— Сецас не опасно! Опасно — мартиос! Априлиос! Где буква «р» есть! — кричал Арменак, шагая по столам. — Сецас августос!

Наконец янычары, стоявшие вокруг директора, осознали смысл добрых призывов Арменака, во всяком случае, то, что август — не весенний месяц и в его названии нет буквы «р», они стали бегать вокруг столов, натыкая на шампуры сваливающихся на стол скорпионов и стряхивая их за борт деревянного барьера.

Снаружи выстрелила дверца машины, и она рванулась с милицейской скоростью. Я понял, что это Автандил Автандилович. Быстро оглядел столы, предчувствуя, что ее уже нет. Ее и в самом деле не было. Меня охватило ощущение пустоты и безразличия.

Услышав рев уносящейся машины Автандила Автандиловича, директор ресторана снова начал бить себя по голове. Заметив это, Арменак, все еще продолжая держать в руке тарелку, подошел к краю стола и оттуда стал гневно утешать директора:

— Ты при цем? Ты ни при цем! Природа!

Я закрыл глаза и некоторое время чувствовал, как галерея то всплывает, то проваливается куда-то.

Когда я открыл глаза, ресторан был уже почти пуст. Я вышел на посвежевшую улицу. У входа в ресторан стояло две машины. В первой из них сидел Арменак. Гримаса презрительного гнева искажала его профиль. В нем еще доклокатывал спор с толпой.

— Скорпиос, — пробубнил он внятно, — ти мана (вашу мать) скорпиос…

Сзади суетились музыканты, но он на них ни разу не обернулся, хотя оттуда время от времени доносился девичий щебет. Музыканты осторожно, с расчетливой вместительностью, укладывали в машины девушек и инструменты. Сколько я ни бывал на всякого рода банкетах, всегда музыканты уезжают с девушками, даже если ни одной из них не знали до этого.

Машины тронулись, девушки радостно взвизгнули, и еще раз промелькнул суровый профиль Арменака, все еще мысленно укрощающего толпу.

И вдруг в свете фары первой и в свете фары второй мелькнуло ее лицо, лениво защищающееся от света голой рукой, в которой что-то она держала, а что — я не мог сразу понять, и только когда мелькнуло снова ее лицо и струя света второй машины впилась в ее голые ноги и погасла, я понял, что она держит туфли. Рядом с ней стоял он и перекладывал бутылку коньяку из одного кармана в другой.

Разбрызгивая усатые фонтаны воды, машины переправились через ручей, образованный ливневыми водами.