Юрий Нагибин - Ранней весной Страница 10

Директор набрал воздуху, словно намеревался произнести целую речь, но вместо этого бросился пожимать ей руки.

…Вначале все было трудно. Трудно было заворачивать портянку так, чтобы она не сбивалась в комок, трудно было лежать под бомбами в придорожной канаве, трудно было забираться в грузовик, становясь на колесо и рывком перекидывая ногу через борт, трудно было вскакивать ночью и мчаться на машине куда-то, а затем до утра разбирать полустершиеся документы, среди которых лишь редко попадалось что-нибудь ценное. Очень многое было трудно пятидесятилетней женщине, которая не хотела ни единым жестом показать, что ей трудно, что она нуждается в помощи… Затем она сделала маленькое, но чрезвычайно важное для себя открытие! Лучше не стараться делать все так же ловко и быстро, как делают мужчины, а приспосабливаться к своим возможностям. Оказалось, что в грузовик можно взобраться не только при помощи легкого рывка, можно навалиться животом на борт и перекатиться в кузов — не очень красиво, но зато не задержишь машину. Оказалось, от бомб тоже можно спастись, не залезая в канаву, — достаточно упасть где попало на землю, закрыть глаза и зажать уши. И когда встанешь — все уже кончено, а ты цел. Оказалось, что под минным обстрелом необязательно двигаться вперед легкими перебежками, по слуху улавливая направление полета мины (все равно не угадаешь), можно просто ползти; пройдет некоторое время — и обязательно доползешь.

Любови Ивановне казалось, что ей делают поблажки; редко посылают на передовую допрашивать пленных, а ждут, когда их переведут во второй эшелон, и тогда только вызывают ее. Она пошла к начштаба и сказала:

— Я немолодая женщина, и здесь мне будет совсем трудно, если буду думать, что не нужна.

С тех пор ее стали посылать всюду, куда требовало дело.

Она не могла научиться только одному: называть командиров по званию, она ко всем, даже к самому командующему, обращалась по имени и отчеству.

Она удивляла и трогала своей наивностью. Когда на деревню, где она временно остановилась, налетели три «Хейнкеля» и в избе заплакал ребенок, она воскликнула:

— Что они делают! Здесь же дети!

Другой раз, когда командующий отчитывал адъютанта, она сказала:

— Вы лучше напишите ему все это, Николай Анатольевич, а то он не запомнит.

Она ходила в галифе, тяжелых яловых сапогах и большой пилотке, которая лежала на ее прямых с проседью волосах словно старомодная шляпа.

На участке одной из армий нашего фронта разгорелся первый летний бой. Гитлеровцы стремились вернуть крупный военный поселок, который служил им опорным пунктом и зимой был вырван из их рук. Им удалось оттеснить наши части на окраину, но сами в поселке они не смогли укрепиться из-за шквального огня советских минометов и полковой артиллерии. Они бросали силы, не считаясь с потерями.

Наше командование приказало не отдавать поселка, чего бы это ни стоило. На третий день боя пришел приказ от командующего группой срочно прислать переводчика. Очевидно, были захвачены какие-то документы.

Любовь Ивановна выехала на командный пункт. Он находился на опушке леса, почти примыкавшей к военному городку. В этот день немцам удалось засечь командный пункт, и они обрушили на него минометный огонь. Любовь Ивановна стала пробираться к землянкам командного пункта.

Мины заставили ее ползти. Затем ее испугал уж. Она сказала себе, что нехорошо было останавливать бойца, который, верно, бежал по важному делу, и, поправив пилотку, поползла дальше. Мины свистели не переставая, но первое острое чувство опасности прошло. Ей казалось теперь, что мины вообще разрываются там, где нельзя никого поразить. Но когда она приблизилась к землянкам командного пункта, то увидела, что трава словно покрыта черной пудрой и земля изрыта неглубокими черными лунками. Вслед за тем с разных сторон послышался характерный треск, и пять или шесть мин разорвались совсем рядом. Осколки долго еще звенели, и она увидела, как куст впереди нее сразу лишился всех листьев. Она припала лицом к черной, воняющей порохом траве. Мины рвались с равными промежутками в две-три секунды. Когда она подняла лицо и попробовала дышать, ей показалось — воздуха нет! Была вонючая, душная дымчатая масса, которая закладывала нос и горло, словно ватой. Она снова уткнулась лицом в землю. Трава тоже пахла порохом, но была влажной, и это дало ей облегчение. В промежутках между разрывами мин она слушала, как бьется на виске кровь, и думала, что еще жива. И затем решила — раз жива, надо двигаться дальше: ее ждут, а она и так потратила много времени.

«Я все-таки старая женщина», — почему-то подумала Любовь Ивановна, поднялась и, растопырив руки, почти не видя, побежала к землянке.

— Куда, стой! — окликнул часовой странную фигуру в перекошенных ремнях, сбитой на нос пилотке, из-под которой торчали длинные серые волосы.

— Я переводчик, — сказала она, забыв пароль.

Какой-то человек за ее спиной проговорил:

— Пропустите.

В землянку падал косой свет из узкого окошка, в луче кружились пылинки. В землянке было много народу, — она не могла сказать сколько, — люди входили и уходили. Из-за стола поднялся высокий плотный человек с расстегнутым воротничком на толстой красной шее.

— Переводчик? Вот скажите нам, что в сей бумажке нацарапано? — Он протянул ей смятый лист бумаги в желтых пятнах крови и грязи. — У нас тут есть «немцы». Вон комиссар даже стихи наизусть знает: ейн, цвей, дрей, фир, пионире хейсен вир, — он захохотал, открыв большой рот, полный крепких неровных зубов. — А вот этих закорючек не видывал.

— Это готическая пропись, — сказала она и хотела добавить, что теперь в Германии по приказу Гитлера опять вернулись к готике, но в этот момент чей-то резкий голос крикнул:

— Огонь!

И вслед за тем в землянке все закачалось и задрожало. Заплясали пылинки в луче; посыпались комья земли.

— Огонь… огонь… огонь! — выбрасывал тот же голос, словно срывал злобу этим выкриком.

Раскаты перешли в сплошной гул. Она увидела человека, которому принадлежал голос. Он сидел на нарах, зажимая между ухом и плечом телефонную трубку. Морщась, выкрикивал он команду, в то время как его руки делали быстрые пометки в командирской книжке. Рядом с ним сидел другой человек — молодой, с темной дубленой кожей лица и странно белой бритой головой. Он тоже держал трубку и негромко настойчиво вызывал:

— Роза, Роза, Роза, говорит Соловей, говорит Соловей, слушай, Роза!

«Соловей и роза», — подумала она, и ей стало смешно и как-то сразу привычно, даже уютно.

— Где я могу работать? — спросила она.

— Вот здесь, за столиком, — ответил большой плотный человек, как она теперь поняла — полковник.

Большими руками он разом снял со стола все лишнее: бумаги, чертежи, четвертинку спирта и отпиленные стаканчики 45-миллиметровых снарядов, заменяющие рюмки. Затем он поставил консервную банку кверху донышком, насыпал немного сухого спирта и зажег.

— Ну, вот вам кабинет, — сказал он улыбаясь.

Прищурившись и отстранив листок, как это делают все дальнозоркие люди, она разобрала первые слова:

— «Во изменение приказа номер…» Я не разберу, что тут — тринадцать или…

— Неважно, тринадцать. Дальше, — сказал полковник, и в голосе его не было прежней мягкости, он звучал сухо, отрывисто.

— «Во изменение приказа номер тринадцать отказаться от прямого воздействия на Н. и направить основной удар на МО, в стык между 22 И. Д. и 24 И. Д. для флангового обхвата». И. Д. — это, очевидно, инфантери дивизион — пехотная дивизия. Так ведь? — спросила она.

Но полковник не ответил. Одну секунду он стоял, наклонив голову с упрямыми шишками лба. Пальцы, которыми он упирался в стол, побелели от силы нажима. Затем он повернулся к бритоголовому.

— Начсвязи, дай мне Болотова.

— Проект… Проект… слушайте, говорит Соловей. Есть, — связист протянул трубку полковнику.

— Болотов, слушай, задержи ребятишек. Не медли. Не пойдете, я говорю! Понятно? Что? Сейчас не пойдете. На стык брось всех собачек. Не упускай из виду. Пошли туда глазастых. Пусть смотрят. Сообщай каждые полчаса. Что? Говори ясней. Жалко, что зря готовились? Мне самому жалко. Держи связь с правым братом…

Любовь Ивановна слушала с удивлением. Сначала ей казалось, что он шутит, но полковник мало походил на шутника — лицо его стало недобрым, даже складки на шее озлились, — и ей не верилось, что этот человек несколько минут назад так добродушно смеялся своей же шутке. Она не все понимала из их разговора, но чувствовала, что виной тому строчка документа, которую она перевела, что в ней заключено что-то очень важное, от чего зависит, может быть, судьба этого боя. Гитлеровцы готовят сюрприз, который надо разгадать и предупредить. Она заметила, что, когда полковник сказал: «Выступать не будете», — комиссар просыпал табак из скрученной папиросы. У нее появилось чувство вины: она внесла смуту в четкую работу этих людей.