Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду Страница 10

Продолжая весело насвистывать, он натянул измазанную красками блузу и стал перебирать кисти.

Беба вернулась в Линьерс вечером, допоздна прошатавшись по магазинам. Ее сожительница по комнате и товарка по профессии была уже дома и по обыкновению читала, лежа в постели.

— Привет, — сказала она, отложив книгу в яркой глянцевой обложке. — Ну, что нового?

Беба сбросила туфли и с облегчением вздохнула:

— Страшно устала? Ты сегодня работала, Линда?

— Нет. Сказал — нет настроения. Целый день валяюсь…

— А что это у тебя?

— «Последний экспресс». Не читала?

Беба, уже начав стаскивать платье, высвободила голову и посмотрела на обложку:

— «Последний экспресс»? Нет, вроде не читала. Интересно?

— Оторваться нельзя, тут один слепой сыщик, понимаешь…

— Слепой? Почитаю… Ой, сейчас все лопнет… Как же это может быть, слепой — и сыщик? Сегодня у меня опять пополз чулок. Видишь? Еще хорошо, что вверху, — не видно. Я просто похолодела, когда почувствовала.

Линда посмотрела и снова взялась за чтение.

— Дрянь этот нейлон, я тебе говорила — покупай другой номер. Насчет аванса не спрашивала?

— Спрашивала. Подожди, сейчас схожу под душ, потом все расскажу. Включи пока чайник — будем пить мате.

Беба надела старый купальный халатик, сунула ноги в шлепанцы и вышла из комнаты, размахивая полотенцем. В конце коридора, возле лестницы, уже сидел за колченогим столиком дон Пепе — старый неудачник и игрок на скачках. Его сожитель не переносил табачного дыма, а дон Пепе курил черный бразильский табак, поэтому он все вечера просиживал здесь, в коридоре, со спортивной газетой в руках и бутылкой дешевого красного вина на столе.

— Ола, дон Пепе, — приветливо бросила Беба, проходя мимо. — Опять мух травите?

— Что делать, — рассеянно отозвался тот, всецело поглощенный изучением таблицы заездов. — Что делать, девочка…

Когда Беба, выкупавшись, вернулась к себе, чайник уже кипел, стуча крышкой.

— Выключи, лентяйка, не слышишь? — крикнула она подруге, доставая из шкафа принадлежности для чаепития — сахарницу, жестяную коробку с парагвайским чаем и маленькую, в кулак величиной, выдолбленную сухую тыковку. Всыпав в тыковку ложку чая, похожего на искрошенные сухие листья, она положила туда же кусок сахара, долила кипятком и, помешав напиток витой серебряной трубочкой с фильтром на нижнем конце, протянула его Линде.

— Вот тебе и слепой, — задумчиво сказала та, отложив книжку и усевшись на кровати с поджатыми под себя ногами. — Если бы все были такими слепыми… — Она покачала головой и, взяв тыковку, приложилась к трубке. Потом отдала ее подруге. Беба с удовольствием втягивала терпкий, горьковатый напиток, пока тыковка не опустела. Потом снова долила ее кипятком.

Мате полагается пить молча. И они — горожанки, выросшие среди асфальта и железобетона и воспитанные на голливудских фильмах и детективных романах, — пили его в торжественном молчании, передавая друг другу выдолбленную тыковку и по очереди потягивая напиток через трубочку; сто лет назад их бородатые прадеды, перегонявшие гурты скота через бескрайние просторы пампы, так же молча передавали мате из рук в руки на вечерних привалах, сидя вокруг костра на брошенных на землю седлах, когда тихо звенит гитара и в огромном небе алмазами дрожит и переливается Южный Крест…

— Что же он тебе ответил насчет аванса? — спросила наконец Линда. — Отказал? Мой всегда отказывает.

— А мой — нет, — с торжеством в голосе ответила Беба. — Знаешь, что он сделал? Я рассчитывала самое большее на пятьсот, но в последний момент набралась храбрости и попросила тысячу, а он дал две.

— Серьезно?

Линда опять улеглась и, не глядя, нашарила возле себя пачку сигарет и зажигалку. Закурила и Беба.

— Ну что ж, поздравляю, — продолжала та. — Но только смотри, мне такая щедрость кажется подозрительной.

— Ничего не подозрительная, мы просто договорились, по-деловому. Я сказала, что эти деньги отработаю. У него много заказов.

— Такие авансы обычно приходится отрабатывать в постели, моя дорогая. И ты это знаешь ничуть не хуже меня.

Линда взглянула на подругу и снова взялась за чтение.

— С тобой просто противно говорить, — после недолгого молчания сказала Беба. — На все ты смотришь как-то так…

— Как «так»? Я знаю жизнь немного побольше, чем ты. Вот и все. Да и ты ее знаешь, не прикидывайся.

— А я и не прикидываюсь… Просто я верю, что он порядочный человек, — упрямо повторила Беба, катая в ладонях пустую тыковку. — Вот! А это главное — когда веришь.

— Слушай! — сказала Линда, откладывая книгу. — Когда ты перестанешь быть дурой, интересно знать? Затвердила, как попугай: «верю», «верю»! Вспомни, что у тебя получилось с твоим Джонни Ферраро! Ты тогда тоже мне доказывала — «порядочный», «из хорошей семьи», «сын фабриканта». А ему только и нужно было с тобой переспать. А потом: «Adios muchachos!»[3]

— Не смей о нем упоминать — сейчас! — вспыхнула Беба, вскочив на ноги. — Как тебе не стыдно! У тебя нет ни капельки простого…

Ее прервал стук в дверь и голос хозяйки:

— Сеньорита Алонсо, к телефону!

— Иду, донья Мерседес! — громко ответила Линда, лениво вставая. — Дай-ка мне халат. И не вопи, я тебя просто предупреждаю. Понимаешь?

Через пять минут она вернулась и, торопливо стащив халатик, через комнату перебросила его подруге.

— Толстяк Эусебио достал кучу контрамарок на «Лили», на десятичасовой, — сообщила она, распахнув скрипучую дверцу шифоньера. — Кажется, там собралась вся наша банда. Идешь?

— Не хочу… — покачала Беба головой, смотря куда-то в окно.

— А я пойду. Дочиталась сегодня до одури… Ты почитай, не оторвешься.

— Ладно, — так же рассеянно кивнула Беба.

Линда оделась и ушла. Беба побродила по комнате, бесцельно трогая вещи, потом закурила и легла, выключив свет. Вспомнив о Джонни Ферраро, она поплакала — не так, как плакала год назад, а просто по привычке и от жалости к себе. Две выкуренные подряд сигареты оставили после себя горький привкус; она встала, почистила зубы и тщательно прополоскала рот. В коридоре дон Пепе оживленно обсуждал с кем-то шансы жеребца Патрисио, где-то через улицу Карлос Гардель рыдающим голосом пел одно из своих знаменитых танго, за стеной уныло и настойчиво тренькал неумелый гитарист. Беба ворочалась с боку на бок, пытаясь уснуть. Когда в час ночи вернулась Линда, она еще не спала. Та начала раздеваться в темноте, едва слышно мурлыкая такты какой-то незнакомой песенки.

— Можешь зажечь свет, я не сплю, — вздохнула Беба. — Хороший фильм?

— Хороший, советую посмотреть. Там эта Лесли Карон, француженка. А у меня новость — знаешь, кого я встретила? Своего бывшего патрона из «Teatro de Revistas», носатого Линареса. Когда мы прогорели, я слышала, будто кредиторы его засадили, — а сейчас снова выплыл. Такой шикарный, в английском костюме, на пальце вот такой бриллиант. Но самое главное, что он опять собирает труппу — готовит сейчас какое-то новое обозрение, и вроде у него уже наклевывается турне по перешейку. Коста-Рика, Гондурас, Никарагуа… если не врет. Так вот он опять приглашает меня к себе. Что ты скажешь?

— По-моему, он жулик…

— Ясно, жулик, это я и без тебя знаю! Но импресарио он хороший, этого у него не отнимешь. Зарабатывает сам и дает заработать другим. Если предложит честный контракт, я, пожалуй, поеду. Надоело мне здесь до смерти, по крайней мере попутешествую…

— Пожалуй, — согласилась Беба. — Ты завтра не работаешь?

— С моим поработаешь, жди! — закуривая, Линда дернула плечом. — День пишет, неделю думает… Психопат несчастный. С удовольствием бы его бросила — все-таки противно, когда тебя изображают в виде какой-то кучи треугольников. А тебе и в этом повезло, подумай.

— О да. Я у него на холсте получаюсь даже красивее, чем на самом деле. Поедем с утра в Оливос? Я тоже свободна, искупаемся, пожаримся на солнце.

— Если будет погода, можно съездить. А теперь давай спать. Бай-бай, беби.

Дон Ансельмо Руффо оказался точен по-американски — ровно в пять минут двенадцатого в передней раздался короткий звонок. Жерар лениво поднялся с дивана и, выколотив трубку о край пепельницы, пошел открывать.

— Прошу, — кивнул он, увидев маленького сухого старичка в черном, с крокодиловым портфелем под мышкой. — Как дела, сеньор Руффо?

— Благодарю вас, — пискливо ответил старичок, — дел слишком много, чтобы они могли быть хорошими. Приходится работать, несмотря на возраст, сеньор Бюиссонье.

Войдя в гостиную, он положил портфель и перчатки и, вынув из кармана старомодное пенсне, криво нацепил его на нос.