Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 1 Страница 10

Таисья глотнула ветра, захлебнулась, положила руку на шею, на то горячее место, где смыкаются ключицы. Прогнала с глаз долой непокорную бронзовую прядку. Засмеялась.

— Бывает же…

«Значит, следующую почту когда ждать? — высчитывала она, взбираясь по тропе к своему агентству. — Сутки до Верхнепечорска, сутки с половиной обратно. Не иначе — на мель сядет… Снова подписчики ругаться будут, что газеты запаздывают. Самолетом бы…»

1956

Останутся кедры

— Как-то с ним невесело, — пожаловалась Любка. — По-моему, если человек полюбил, ему должно быть очень весело. Чтобы пел, смеялся, ходил Ваней-дурачком. А он брови супит, пальцами хрустит, слова откуда-то из живота достает…

«Хрустеть пальцами неприлично», — мысленно согласилась Надежда Борисовна.

Она стояла вблизи Любки с тетрадью и карандашом в руках. А Любка ползала на коленях между ежастыми ростками, замеряла длину побегов и сообщала цифры Надежде Борисовне. Любка — лаборантка.

Два года назад здесь уже высевали семена, присланные из Баргузинского заповедника. Птицы-кедровки начисто склевали семена. Новая попытка, кажется, удалась. Теперь в хозяйстве Надежды Борисовны появился еще один питомник — кедрового стланика. Если удастся акклиматизировать стланик здесь, на Верхней Печоре, зоологи займутся созданием соболиных резерватов. По-змеиному гибкие и длинные зверьки заскользят в зарослях. Их лучистый мех будет густ, как густа кедровая хвоя.

Пора, пора восстанавливать царственного соболя! Когда-то его здесь было видимо-невидимо. Когда-то — сто лет назад…

— А вообще он парень серьезный, — продолжала Любка, вычерчивая коленями борозды в сухом сыпучем песке, — не шалопут. Нынче много шалопутных парней развелось.

«Шалопут? Странное словцо в лексиконе вчерашней десятиклассницы», — отметила Надежда Борисовна.

Да, соболя нужно возобновлять. Так же решительно и быстро, как возобновлен здесь лось. Теперь на огромной территории заповедника уже не хватает пастбищ для прокорма расплодившихся таежных гигантов. Объездчики радируют с кордонов: «Лоси уходят на юг, в Пермскую область, за неделю около трехсот голов…»

Пусть уходят. Заповедник не кунсткамера. Восстанавливать природу в старых правах — это тоже обновление земли.

Нужно воскрешать и сибирский кедр. Его тоже здесь было видимо-невидимо. Когда-то — сто лет назад… Деревья валили наземь только затем, чтобы обирать шишки с орехами. Даже драгоценной древесиной гнушались, оставляли с пренебрежением — гнить. В то время как…

— А нос у него — пятачком, ноздри круглые. Знаете вроде чего… вроде электрической розетки — штепсель втыкать!

Был полдень. Солнечные лучи отвесно обрушивались на лес. Воздух клубился от жары. Шмели ревели над головками соцветий. Текучей слезой исходили сосновые стволы — нагие, загорелые, с шелушинкой.

— Пора обедать, — сказала Надежда Борисовна. И когда Любка поднялась, отряхивая с розовых полных колен припекшийся песок, она с некоторой торжественностью добавила:

— Вот что, Люба. Приходите сегодня вечером ко мне. Вдвоем… Ну, с ним. Буду рада познакомиться. Кроме того, из твоих суждений очень трудно составить впечатление о человеке, — следовательно, что-либо посоветовать…

Любка насторожилась, взглянула на Надежду Борисовну с интересом: «А что, собственно, вы можете посоветовать, Надежда Борисовна? Ведь вы, извиняюсь… старая дева. К тому же как понять: это разрешение прийти или просьба?»

Надежда Борисовна, будто догадавшись о Любкиных раздумьях, смутилась и уже явно просящим тоном повторила:

— Приходите, пожалуйста.

Надежда Борисовна Савина была кандидатом наук и действительно старой девой.

Хотя дирекция заповедника и предоставила ей отдельный домик, своего хозяйства Савина не вела: некогда, да и стоит ли для одной? В Ягше — крохотном поселке научных работников — не было столовой, и Надежда Борисовна столовалась у Криницких — в многолюдном, шумном и хлебосольном семействе своего коллеги. Ради того, чтобы не чувствовать себя нахлебницей, она делала регулярный взнос в семейную казну.

Еще на тропинке, ведущей к дому Криницких, навстречу Надежде Борисовне бросилась молодая белая лайка Альма. Она отчаянно виляла хвостом, стелилась по земле, растопырив запыленные лапы, улыбалась черными слюнявыми губами, умильно заглядывала в глаза.

— Здравствуй, собака ты этакая! — Надежда Борисовна растроганно теребила Альму за уши, гладила жесткий загривок, совала руку в горячий ребристый зев. — Как живешь, моя красавица, дуреха?

Эти нежности повторялись ежедневно.

Но лайка была не вправе называться «красавицей», «дурехой» и даже носить свое имя, поскольку являлась кобелем и была наречена Альмой вследствие опрометчивости Надежды Борисовны.

Когда-то собака принадлежала ей. Больше того, юридически она и теперь оставалась собственностью Надежды Борисовны. Щенком ее подарил Савиной охотник с Илыча.

Забавный пес устраивал беспорядки в квартире, пронзительно визжал, лаял и очень скрашивал одиночество своей хозяйки. С появлением Альмы в жизни Надежды Борисовны наступила особо светлая, необычайная пора. Она покупала молоко от лучшей в поселке коровы. И на этом молоке щенок очень быстро сделался взрослой собакой.

Отправляясь обедать к Криницким, Надежда Борисовна стала брать с собой и Альму. Она даже повысила сумму ежемесячного взноса, и собаку кормили отлично.

Альма скоро уяснила новые обстоятельства. Дом, в котором жила ее хозяйка, был точно таким же, как и этот дом, где живут хозяйкины знакомые. С той лишь разницей, что кормят вкусным обедом не там, а здесь. Зачем же каждый день отправляться к заветной миске в такую даль, а потом путешествовать обратно, если можно лечь и вздремнуть сразу же после обеда?

Вероятно, самой Альме эта собачья логика показалась неотразимой.

Она все неохотней покидала двор Криницких. Когда Надежда Борисовна звала ее с собой, Альма послушно плелась до калитки, а там усаживалась, виляла хвостом, восторженно повизгивала и дальше — ни шагу.

В доме Савиной воцарилась прежняя тишина. Днем и ночью — тишина. Только стучат часы-ходики…

К Надежде Борисовне Альма по-прежнему питала самые дружеские чувства. Она бросалась на улицу, едва услышав знакомые шаги. А потом, когда Савина, отобедав, выходила из дому, Альма провожала ее.

— Ах ты глупая, ничтожная тварь! — говорила Надежда Борисовна, на прощанье терзая гладкую собачью шерсть. — Не скучно тебе здесь?

И Альма улыбалась, весело скалила пасть: «Нет, ничего! Здесь столько всяких людей — совсем не скучно…»

Ближе к вечеру Надежда Борисовна зашла в сельповскую лавочку.

Лавочка эта — единственная в поселке, — помимо своего прямого назначения, была тем местом, где ягшинские хозяйки обсуждали новости дня. Сплетничали, если был повод, а не было — толковали о погоде.

Продавец Мартыныч не возражал против этих ежедневных сборищ, поскольку, как и всякий настоящий мужчина, питал интерес к женским сплетням. Кроме того, каждая из посетительниц старалась оправдать свой приход в лавочку: одной кусок мыла потребовался, у другой все спички дома вышли…

Как раз в этот прекрасный вечер свежих новостей не оказалось, хозяйки приуныли, и появление Надежды Борисовны оживило обстановку: Савина, не будучи хозяйкой, в лавочку заходила очень редко.

— Здравствуйте, Надежда Борисовна! — со сладостными улыбками сказали хозяйки.

— Добрый вечер, — поприветствовал ее Мартыныч и лег брюхом на прилавок. — Что прикажете?

Надежда Борисовна, близоруко сощурившись, оглядела полки, достала из кармана сторублевую бумажку и сказала:

— Будьте любезны, дайте мне водки.

Хозяйки распахнули рты и замерли. Мартыныч чихнул с перепугу, не глядя потянулся рукой к ящику, потом отдернул руку и тихо переспросил:

— Водку?

— Да, водку.

— Э-э… есть красная водка — верму;´т! Не желаете?

— Благодарю. Я просила водку, а не вермут. И взвесьте две селедки…

Когда Савина закрыла за собой дощатую дверь лавочки, за дверью забурлило ликование.

Дома вместо обычного черного платья с белым воротничком Надежда Борисовна надела темно-синее с белым воротничком. Распустила перед зеркалом косу и заново заплела, сложила калачиком. Коса была тугая, длинная, седая.

Тут явились гости.

Любкин поклонник сообщил, что зовут его Константином, решительно уселся на стул и принялся изучать комнату: портрет Мичурина, кадки с лимонными деревцами, птичье чучело на шкафу. При этом задранный нос парня действительно напоминал розетку — штепсель втыкать.

А сама Любка, интимно пошептавшись с Надеждой Борисовной, ускользнула в смежную комнату: ей тоже потребовалось заплести косу перед зеркалом, а может, просто из любопытства.