Борис Бурлак - Реки не умирают. Возраст земли Страница 10

— Опять мелинитовые, британского заказа, — для себя отметил старый фейерверкер.

— Что значит британского? — заинтересовалась Вера.

Логвиненко объяснил: во время империалистической войны царь Николашка заказал в Англии большую партию снарядов, которые очень пригодились теперь для революции. Правда, заряд у них мелинитовый, небезопасный. При стрельбе положено укрываться в ровиках, но в жарком бою не до ровиков, когда беляки прут лава за лавой.

— Вам приходилось одним, без пехоты, отбивать кавалерийские атаки?

— Всяко бывало, товарищ Карташева. Недавно, под Каменно-Озерной, на батарею пошел целый казачий полк. Ну, мы подпустили их близко, даже вовсе близко, и ударили шрапнелью на картечь. Головную лаву как корова языком слизнула. Остальные повернули восвояси. Мы вдогонку им сыпанули еще картечи. Против нее не устоит никакая сила... Жалко бывает лошадей.

— Лошадей?

— У каждого своя слабость. Я, к примеру, всегда маюсь, если веду огонь по коннице: лошади-то ни при чем. Но тут ничего не поделаешь.

Вера с грустной улыбкой взглянула на него. Он стоял на лужайке, переминаясь с ноги на ногу, — могучий, косая сажень в плечах, суровый на вид пушкарь. Вот уж она не подозревала, что он такой сентиментальный.

— Раз у вас нет раненых, я поеду.

— Откуда быть раненым? Я ведь говорил вам, что казаре только по воробьям стрелять из пушек.

— Странно, а Михаил Дмитриевич сказал, что может понадобиться моя помощь.

— Ему не хотелось брать вас за Урал в самое пекло.

«Да-да, он перехитрил меня», — огорчилась Вера.

Логвиненко опять вынул из брючного кармана массивную «Омегу», подержал на ладони, качнул крупной головой.

— Время бежит наперегонки с Сакмарой. Но мы еще успеем немного закусить. Идемте, товарищ Карташева, чем богаты, тем и рады.

Позади ровиков, на пустых снарядных ящиках полукругом расположилось все его войско. Тут было человек тридцать, вся орудийная прислуга: наводчики, заряжающие, замковые, подносчики боеприпасов, коноводы всех уносов батареи. Среди них сидели две женщины, они принесли обед своим мужьям, рабочим паровозного депо.

Логвиненко угостил Веру белым оренбургским калачом — этакого пышного она давно не ела — и большим ломтем розового сала. (Артиллеристы все достанут.)

Бойцы закусывали молча. И молча делились друг с другом, особенно местные, которых жены нет-нет да побалуют чем-нибудь домашним: зеленым луком, вареными яйцами или жареной картошкой. Веру будто никто не замечал. Но вот белобрысый здоровяк, под стать самому фейерверкеру, неожиданно обратился, к ней:

— Ска́жите, то́варищ, как в Риге?

И по его ударениям на первых слогах русских слов и тем более по его вопросу она поняла, что он из латышей. Ей очень хотелось сказать ему что-то обнадеживающее, но известия из Риги были неутешительными.

— Вы, наверное, уже слыхали — в Латвии на помощь белогвардейцам пришли немцы.

— Слыхал, — угрюмо отозвался он. — Пруссаки давние «приятели». Эх, если бы не пруссаки...

— Все одно им не удастся подавить Рижскую коммуну, — убежденно сказал фейерверкер. — Нынче другие времена, Екаб. Это Парижская коммуна одна-одинешенька отбивалась без всяких митральез.

— Я верю, надеюсь, товарищ Логвиненко, но душа болит.

— А что слышно из Будапешта? — спросил худощавый мадьяр, настроенный, судя по тону, оптимистично.

— Вы тоже, наверное, знаете, товарищ, что румынские войска наступают против Венгерской Красной армии.

— Как же, знаю. Думаю, что их остановят наши. Там у наших много артиллерии...

Вера понимала, что все они с тревогой следят по газетам, как идут дела у них на родине, ловят каждое слово. И она заговорила с чувством, горячо:

— Весна, товарищи, выдалась тяжелой. В России весь Урал занял адмирал Колчак. В Латвии двинулся из Либавы на Ригу генерал Гофман. В Венгрии наступает на Тиссу румынский король. Если бы колчаковцы не угрожали Волге, то мы, русские, могли бы сейчас же помочь и латышским стрелкам, и красным мадьярам. Но вы сами видите, что нам приходится драться до последнего. Разобьем Колчака и Дутова, пойдем на Ригу, на Будапешт. У нас есть поговорка: долг платежом красен!..

— Вот Ласло и считает Оренбург своим городом, — заметил Логвиненко.

— Правда! — Мадьяр быстро встал со снарядного ящика. — Оренбург — наш город, правда! Мы воюем на Урале, как у себя на Тиссе. Правильно это, товарищ женщина!..

Его возбуждение передалось всем — русские, латыши, мадьяры поднялись со своих мест, как на летучем митинге. Тогда Вера, сама еще не зная, может ли порадовать их телеграммой, которую только что получили в штабе, не удержалась и объявила:

— Товарищи, вчера ударные войска Фрунзе перешли в контрнаступление на Колчака!

— Наконец-то, — вырвалось у Логвиненко.

— Ура-а! — крикнул мадьяр.

И общее «ура» громко раскатилось по огневой позиции этой интернациональной батареи.

Фейерверкер глянул на свои часы, подал команду:

— К орудиям!

Вера поняла, что скоро начнется контратака в Зауральной роще. Она простилась с Логвиненко и машистой рысью направила Буланого в город.

Не успела отъехать полверсты, как грянул пушечный залп. Долгое эхо отозвалось за пойменным сакмарским лесом. Вера остановила коня у крайнего флигеля безлюдной улочки. Гора Маяк курилась пороховым дымком: снаряд за снарядом пролетали над головой — на юг, к железнодорожному мосту, где Великанов поднял батальоны на казаков. Вера вспомнила, как Михаил Дмитриевич назвал Маяк «оренбургским Монмартром». Вот сейчас этот «Монмартр» и бил из своих орудий по «версальцам Дутова», которые спешились в Ситцевой деревне, у самых стен осажденного города.

Она постояла несколько минут у подножия Маяка, с волнением думая о людях из батареи Логвиненко. Каждый из них, защищая Оренбург, защищал кто свою Ригу, кто свой Будапешт, кто свою Братиславу (под началом фейерверкера был даже один словак), Нет, таких людей невозможно победить!..

Город показался Вере совершенно пустым: на улицах ни единого прохожего, только часовые у дверей губернских учреждений. Подъезжая к центру, она, повинуясь Буланому, свернула, на Чернореченскую площадь — конь великановского ординарца упрямо тянул к дому Хусаинова, где квартировал Михаил Дмитриевич. С опозданием поняв, в чем дело, она сердито подобрала повод, чтобы направить своевольного коня в сторону Неплюевской.

И тут, на перекрестке, Вера увидела в спину Казанцева. Неужели он?.. В мешковатом пальто, которое висело на его привыкших к золотым погонам прямых плечах, он шел к Гостиному двору. Шел мерно, хотя и слышал, конечно, цокот копыт на мостовой. Она рывком осадила Буланого. Поручик затравленно оглянулся.

— Стой, буду стрелять!..

Он метнулся в глухой Дворянский переулок. Она выстрелила из нагана. Но мимо. Он уже скрывался за углом.

Вера послала коня в полевой галоп. Казанцев с полуоборота, не целясь, пальнул в нее из маузера. И тоже промахнулся. Навстречу ему выскочил из ворот углового дома милиционер. Тогда поручик кинулся в подъезд — иного выхода у него не оставалось. Вера спрыгнула на землю.

— Куда? — остановил ее милиционер. — Мы тут сами справимся.

Из переулка выбегали еще двое милиционеров.

Вера стояла на углу большого купеческого дома до тех пор, пока там, на чердаке, не стихла перестрелка. Неужели все-таки, сдался? Или, может, убит? Сдался или убит? Но, во всяком случае, не застрелился: на это ни один каратель не способен.

6

Да, у поручика Казанцева не хватило духу пустить себе пулю в лоб. И уж тем более не мог он броситься на мостовую с самого высокого в городе пятиэтажного дома, откуда сбрасывал в восемнадцатом году матросов, застигнутых врасплох. Неизвестно, на что он надеялся, однако, расстреляв все патроны и легко ранив милиционера, поручик поднял руки.

В Чека его допрашивала Енина. Сначала он отказался отвечать на ее вопросы под тем предлогом, что она побывала в дутовской контрразведке. Потом согласился дать кое-какие показания, с непременным условием, что от него не станут добиваться разглашения военной тайны.

А на третий день Казанцев окончательно разговорился: начал с февраля прошлого года, когда был освобожден ревкомом под честное слово. Он пытался представить дело таким образом, что, конечно, сдержал бы слово и не пошел на службу к Дутову, если бы тот не пригрозил ему расстрелом отца, проживающего в Троицке.

Енина терпеливо слушала. Она, кажется, заинтересовалась его исповедью. И он хватался то за одно, то за другое, иной раз даже забывая, что впереди еще очная ставка с Карташевой.

В открытые окна долетели частые орудийные выстрелы с юга. Поручик насторожился.

— Это наступают наши, — сказала Енина.