Владимир Солоухин - Прекрасная Адыгене Страница 10

Могло случиться, что я и один решил бы подняться по этой тропе к альпинистскому кладбищу. Но, наверное, я бы сел отдохнуть, остыть, постоял бы на высоте, полюбовался на окружающее. В том-то и был смысл этих дней, как потом оказалось, что никогда бы я не смог самостоятельно дать себе такую нагрузку. Пожалуй, не получилось бы и пяти процентов нагрузки, потому что кто же заставит сам себя двигаться под рюкзаком в двадцать килограммов несколько часов и все время в крутую гору? Погулял часик-другой, садись отдыхай на камушки. Дождался первой испарины на лбу или на лопатках, остынь, полежи на траве. И уж конечно, остановись, если начало дергать в затылке и молотками стучать в висках и не успеваешь сдувать с губ горячий пот, разлетающийся от дуновения обильными брызгами, словно из трубки пульверизатора.

Ноги Александра Александровича играют как заведенные, но, к счастью, все в том же темпе. Если бы он сейчас сделал рывок, заставил нас взбежать хотя бы на сто шагов высоты, не знаю, как другие, но я бы запалился и лег. А так можно еще жить и дышать. Только бы не хвататься руками за ветки арчи. Только бы не помогать себе руками на очень крутых местах, не оказаться на четвереньках, только бы идти, как ведущий, только бы не думать о том, что идти, наверно, не близко. Пусть ноги болят сами по себе, это их дело. В конце концов, не отвалятся же они, а ты иди себе и не думай про ноги. Пока они еще не ватные, не онемели, прекрасно переступают с места на место, ну и пусть переступают, разве не их дело переступать?

Подкатило и укололо в левом боку. Вот так. Вся слабина сейчас полезет наружу, все слабые звенья заговорят о себе, что может колоть в левом боку? Селезенка? Поджелудочная железа? Диафрагма? Поколет и перестанет. Если бы шел один, тотчас бы дал поблажку селезенке и диафрагме. Не надо давать поблажки. Поколет и перестанет.

Тропа загибает все круче. Сухая земля – ботинок, сухая земля – ботинок. Благословляю ботинки за то, что двигаются лениво, нехотя, словно в последней степени измождения. Что из того, что мы поднимаемся вверх медленно? Зато возникает спокойствие и уверенность, что я дойду, куда бы ни повели меня эти ботинки. Мало ли что болят ноги, да и мышцы живота начало резать, мало ли что голову словно накачивают изнутри автомобильным насосом, мало ли что совсем залило потом глаза. Не падаешь ведь пока. Можно еще идти. Тогда почему же не идти?

Когда Александр Александрович остановился и отряд начал подтягиваться для отдыха, Оля, увидев меня, воскликнула:

– Папа, какой ты мокрый!

– Конечно, когда выжимают мокрую тряпку, неизбежно течет вода.

К арче неожиданно приметались молодые сосенки и лиственницы, явно посаженные человеком. В диком виде они тут не встречаются. Тем более не могла возникнуть сама собой загородка и калитка в ней, завязанная сквозь замочные проушины обыкновенной веревочкой.

Александр Александрович веревочку развязал, и мы вереницей, по одному, прошли в огороженное пространство к альпинистским могилам.

Как бы заботясь о престиже этого молодого кладбища, Александр Александрович тотчас нам пояснил, что альпинистов здесь погибает значительно больше, но ведь обычно приезжают родные и увозят погибших в свои города. Некоторых хоронят на месте гибели. Например, альпинист Художин лежит под пиком Победы на полке, завернутый в палатку и завязанный репшнуром.

– Что случилось с Художиным? Улетел? – спросил я, щеголяя альпинистским словечком.

– Нет. Сердечная недостаточность.

Мы остановились перед могилами. На крайней из них только что сооружен самодельный памятник. Впечатления в жизни любят иногда выстраиваться в рядок. Мы с Олей вчера, проходя через территорию лагеря, обратили внимание на молодую светлую женщину, одетую в черное пончо. У нее был какой-то очень не альпинистский, не лагерный вид. И кроме того, нельзя было ошибиться, что она из Прибалтики. Лежит на людях этого края некая печать, по которой почти безошибочно определяются латыши, литовцы, эстонцы.

Теперь оказалось, что эта молодая женщина – эстонка, вдова погибшего здесь альпиниста. Она приехала, чтобы собственными руками соорудить памятник над могилой мужа. Из диких камней эстонка сложила модель колокольни, увенчала эту колокольню железным крестом, а в проеме повесила небольшой колокольчик, который во время сильного ветра будет раскачиваться и звонить.

Рядом с эстонцем покоится альпинист-художник Афанасий Шубин. Афоня – так до сих пор называют его между собой альпинисты. Альпинистские гравюры Шубина широко известны среди спортсменов. В лагере они висят и в клубе, и в бухгалтерии, и у начальника учебной части. Все мы тоже через двадцать дней, уезжая, купим на память по нескольку гравюр Афанасия Шубина.

– У него был низкий потолок, – объяснил Александр Александрович.

– То есть?

– У каждого человека есть потолок, выше которого в горы ему ходить нельзя. Афанасий был хорошим альпинистом, но потолок его был 4200 метров, а он пошел на 4600. Стало плохо. Ему предложили спуститься, но он не захотел бросать группу. В результате – сердечная недостаточность.

На могиле Аллы Глуховской выставлена фотография молодой симпатичной женщины. Мастер спорта. Погибла в лавине вместе с другим альпинистом, с которым шла в связке.

Мне неудобно было тут же расспрашивать Александра Александровича о всех могилах, а тем более записывать имена. Да я и не брал с собой в горы ничего пишущего. Потом узнаю. Но потом нахлынули новые впечатления. Когда же я позвонил Александру Александровичу в Москву, чтобы уточнить имена похороненных, оказалось, что он и сам не все помнит. Пришлось ему писать письмо во Фрунзе своему другу, альпинисту и выдающемуся педагогу альпинизма Алиму Васильевичу Романову. Выписываю часть романовского письма:

«…Эстонец погиб от камня на стене «Свободной Кореи», Хейно Пальцер. В 1962 году он был у меня в отделении в школе инструкторов в альплагере «Шхельда» (там находилась тогда центральная школа инструкторов, я был тренером отделения). Был там еще один отличный парень (Володя Жердев), которого Хейно звал «Валедька». Валедька погиб в 1969 году на спасработах, где-то в районе Безенги. Хейно и Валедька были моими согревателями, когда на пике Гермогенова получил по башке Кирилл Баров.

Володя Кургашев, который тоже лежит на кладбище, умер в шесть часов утра 6 сентября 1964 года от перегрузки и высоты в палатке на седловине между 5-й и 6-й башнями Короны, то есть на высоте около 4600 м. Подробности описаны в одном моем рассказике в «Литературном Киргизстане»… Между прочим, он умер на руках у моего брата Ремира Ветрова, который ночью пришел туда вместе с Левоном Алибегашвили, совершив траверз 2-я – 5-я башни Короны.

Вместе с Аллой Глуховской погиб не Володя, а Вениамин (Венька) Пенкин, студент нашего института».

Ну вот, теперь прояснились все пять могил.

1. Эстонец Хейно Пальцер.2. Художник Афанасий Шубин.3. Володя Кургашев.4. Вениамин Пенкин.5. Алла Глуховская.

Одного из них убило камнем, двое погибли в лавине, а двое умерли от перегрузки и высоты. Двое из пяти немалый процент. Было над чем подумать мне, почти пятидесятилетнему, не имеющему представления о своем потолке.

На обратный путь нагрузились дровами, но тяжесть их была мне уже не страшна. Я дошел, поднялся до нужного места, а теперь – всего только вниз. Чтобы не путаться с вязанкой, которая неудобно расползалась бы на плечах, я нашел монолитную корягу – перекрученный комель арчи – и взвалил ее себе на плечо. И хотя предстояло еще тащить на себе литую тяжесть бревна в течение полутора часов, все же первое испытание можно было считать выдержанным, а первый день завершенным. После обеда полагался сон, а потом – свободное личное время.

В этот день, ближе к вечеру, около домика начальника лагеря можно было наблюдать некоторую нелагерную суету. Остановилась черная легковая машина: шофер, генерал и еще три офицера. Некоторое время спустя около домика запылал мангал. Один офицер раздувал пламя фанеркой, поблизости свежевали барана. Другой офицер попался мне навстречу, неся в руках две гирлянды бутылок. Минеральная вода и бутылки с темно-коричневым содержимым.

Суть происходящего была несложна. В лагере есть превосходная финская баня, и в нее привезли проводящего во Фрунзе свой отпуск московского генерала, чтобы он насладился финской баней в сочетании с горным воздухом. Шашлык после бани и то, что перед шашлыком, – вовсе не предосудительно для генерала, и не для осуждения я извлек из памяти этот маленький эпизод.

Дело в том, что хоть у меня и нет генеральского звания, но мне довольно легко было бы представить себя на территории лагеря в качестве именно такого однодневного гостя. Приехал во Фрунзе по делам Союза писателей. Слушай, говорят мне, здесь недалеко, в пятидесяти километрах, есть превосходная финская баня. Не хочешь? Красивое ущелье, шумит река, соорудим шашлычок. Ну как, согласен? Конечно, согласен. Кто же откажется от шашлыка на берегу горной реки в красивом ущелье. Приехали бы мы, стали бы хлопотать около домика начальника лагеря, раздувать мангал, носить бутылки из багажника на облюбованную лужайку, а мимо нас ходили бы основные обитатели лагеря в брезентовых куртках, тяжелых горных ботинках, обожженные солнцем. Ну что же, у них своя жизнь, у нас своя. Мы попаримся в бане, похлещемся вениками, поужинаем и уедем во Фрунзе заниматься своими делами (скажем, семинар молодых киргизских прозаиков проводить), а они останутся здесь с иными заботами, для нас непонятными или, во всяком случае, недоступными. Может, и мелькнула бы мысль, не приехать ли сюда когда-нибудь, не попроситься ли пожить здесь на горном воздухе, поработать. Но за суетой эта мысль мелькнула бы и погасла.