Евгений Войскунский - Море и берег Страница 10

В общем, Мишка горячо одобрил «мой выбор».

— Только вот что, — добавил он, несколько замявшись. — Подвел я твою Лиду. Она, понимаешь, просила прийти на другой день — к зачету по военному делу, что ли, готовилась, нужно было ей объяснить устройство винтовки. Я пообещал, да не сумел прийти. В Русском музее очень задержался, цветные репродукции там понакупил… Ты ей напиши: мол, очень извиняется Беляев.

Я подозревал, что дело было не только в Русском музее, но и в том, что Мишка слабовато знал винтовку. Ведь ему больше приходилось держать в руках кисть и банки с красками.

Но обещание почаще заводить «Любимый город» он выполнял исправно. Снова и снова раздавалось в клубе: «Когда домой товарищ мой вернется, за ним родные ветры прилетят. Любимый город другу улыбнется, знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд…»

Зима на Ханко была нескончаемая, капризная, морозы то и дело сменялись оттепелями, потом снова задували свирепые вьюги. По вечерам флюгер на башенке нашей кирхи жутковато стучал и стонал под порывами балтийских ветров. Чуть ли не каждое утро начиналось с разгребания огромных сугробов у дверей клуба.

Но вот пришел апрель с теплыми южными ветрами, в начали таять снега. Потоки воды залили лес и поляны. Эта весна, весна сорок первого года, хорошо сохранилась в памяти. Возможно, потому, что была последней мирной весной моей юности.

Клуб превратился в островок посреди разливанного моря. Всюду, куда ни глянешь, — талая вода, лужи, в которых ярко горело весеннее солнце. «Поплыли на обед», — говорили мы с Мишей Беляевым. По дороге мы дурачились, как дети, — гонялись, хлюпали по лужам и валили друг друга в снег и не раз проваливались в предательские канавы, полные осевшего снега и воды. Как раз в ту пору я увлеченно перечитывал Тургенева и в одном из писем Лиде шутил, что «Вешние воды» заполняют голову, а вешние воды — сапоги…

Сумасшедше пели скворцы в ту весну. Все будоражило душу — звон ручья, игра света и теней в лесу. А однажды мы увидели в чисто умытом небе медленный журавлиный клип.

Началась предпраздничная горячка, опять заработал наш «конвейер» — щиты с лозунгами, портреты, панно. Шерстобоев обильно подсыпал нам тексты и цитаты. В клуб стал часто наведываться комиссар батальона старший политрук Никитюк, маленький, с язвительной улыбочкой, острый на язык. Он поторапливал нас. Снова оживилась самодеятельность, бренчал струнный оркестр. Его руководитель Жуков прочно осел в клубе. Уж не знаю, как сумел этот нагловатый малый, чья причастность к клубной работе ограничивалась умением играть на гитаре, — как сумел он втереться в доверие к начальству, но его не только оставили в клубе, но и сделали как бы старшим над нами — Беляевым, Ивановым и мной, Жуков взял себе манеру разговаривать с нами начальственным тоном, давать указания относительно мытья полов, вмешиваться не в свое дело, покрикивать. Это внесло нервозность в нашу жизнь, начались словесные стычки с Жуковым, а вспыльчивый Жорка Иванов однажды полез в драку с ним, за что был посажен на гауптвахту. На Жукове появилась новенькая гимнастерка и диагоналевые комсоставские брюки. Лучшим его другом заделался старшина с продсклада; что-то они приносили, жарили и жрали, подолгу играли на бильярде.

Но теперь, когда полным ходом пошла подготовка к первомайскому празднику, Жуков отвязался от нас. Мы с Беляевым, заляпанные краской, слезали с колокольни только для еды и сна. Вышло даже перепроизводство наглядной агитации, все казармы, территория части и трасса были насыщены до отказа, и пришлось избыточные щиты прибивать где попало. За два дня до 1 Мая плотники начали сколачивать летнюю сцену, и мы с Мишей превратились в маляров. Штурмовщина была изрядная: только приколотят доску, как по ней уже прохаживается малярная кисть, обмакнутая в ведро с небесно-голубой краской. Два дня мы, можно сказать, провели на стремянках и кончили работу при свете костра в ночь на 1 Мая.

Праздничный концерт на новой сцене прошел хорошо. Только Лолий был недоволен собой — все казалось ему, что прочел он Маяковского хуже, чем мог бы.

В кирхе по вечерам задыхался патефон. Кружились пары, шаркали сапогами. Дама была одна — дочка батальонного военврача Темникова. Было ей лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. В сущности, подросток. Угловатая, с худеньким смущенным личиком, она танцевала с шофером комбата по прозвищу Пиня. Это был невысокий добродушный крепыш родом из какого-то местечка под Винницей. Говорил он с местечковым еврейским акцентом, хотя был чистокровным украинцем. За этот акцент и за сходство с одним из героев кинофильма «Искатели счастья» его и прозвали Пиней.

После праздников, в первых числах мая, у нас был набор в Николаевское военно-морское авиационное училище — вызывали всех, кто имел среднее образование. Я отказался: это училище готовило сержантов с четырехлетним сроком службы, я же хотел отслужить положенные два года и вернуться к прерванной учебе.

А Славка Спицын дал согласие. Я не отговаривал его: знал, что работа на трассе порядком его измотала, надоело таскать землю на носилках. Понимал и его стремление к перемене мест. Я бы и сам охотно перебрался в Николаев, на благословенный юг. Но четыре года!..

Накануне отъезда Славка, Вася Зубков и еще двое ребят, зачисленных в училище, пришли попрощаться со иной. Я устроил их ночевать в клубе на диванах, потому что машина должна была увезти их рано утром, а из роты им было бы слишком далеко тащиться до штаба батальона. Славка дал «прощальный ужин»: очень кстати пришла ему посылка из дому.

— Ты не думай, — сказал он, запуская ложку в банку со шпротами, — я все равно вернусь в свой институт.

— Конечно, вернешься, — ответил я.

А сам подумал, что вряд ли он вернется. Славка был не из тех, кто мог оставаться в тени. Скорее всего, из него сделают командира и он навсегда останется в армии…

— Ну, еще два года, — продолжал Славка, быстро прожевывая шпротину, — это ведь не страшно, если служба интересно идет, верно?

— Конечно, — сказал я, стараясь не выдать свою печаль. Очень не хотелось мне расставаться со своим первым другом на Ханко. — А Николаев — хороший город. Там и Одесса недалеко. Замечательные места!

Я смахнул со стола хлебные крошки, завел патефон и поставил пластинку. «В далекий край товарищ улетает… — запел сдержанный, мужественный баритон. — Родные ветры вслед за ним летят».

Да нет, чего там, правильно он поступил, думал я. Авиация — шутка ли сказать! Даже завидно: Славка будет летать на бомбардировщиках! Нет, здорово, здорово!..

Кончилась песня. Ребята вздохнули: уж очень хороша она была, эта песня. И принялись играть в бильярд на высадку. Я же сел писать письмо Лиде, чтобы переслать его со Славкой. Ведь их повезут через Ленинград.

Утром Славка уехал.

Встретились мы снова лишь через двадцать лет — но это уже другая история…

Спустя несколько дней поползли слухи о расформировании батальона. Ничего еще не было толком известно, но мы вдруг получили приказ спешно снимать первомайское оформление и ломать сцену. Жалко было рушить плоды собственных трудов, но — приказ есть приказ. Небесно-голубая летняя сцена застонала под ударами топоров. Я чувствовал себя если не Аттилой, то, во всяком случае, рядовым гунном.

15 мая мы узнали, что батальон действительно расформировывается, а вернее — разделен на две самостоятельные части. Мы, работники клуба, остались в 21-м батальоне, уменьшенном почти наполовину. А вот Лолий, забежав в клуб, сказал, что его со взводом связи переводят в отпочковавшийся батальон. Я расстроился: за одну неделю потерять двух лучших друзей!..

Скверный был день. Мы с Мишкой закончили ломать сцену, потом настелили мостки через канаву, чтобы машина могла подъехать к клубу вплотную, потом носились по казармам и отбирали библиотечные книги у бойцов, переведенных в другую часть. И все это время не давала покоя мысль, что теперь вот придется и с Лолием расстаться и не с кем будет душу отвести…

К вечеру мы с Мишкой забежали в батальонный магазин, там было набито битком, с прилавка манили радужными обертками латвийские конфеты. И тут из шумной очереди выбрался Лолий, подошел к нам.

— Возжаждал Синицын полакомиться, — сказал он, улыбаясь, — да разве проберешься к Курицыну?

— Что-то ты веселый сегодня, — проворчал я.

— А чего мне не повеселиться? В батальоне меня оставили.

— Оставили? — вскричал я. — А что ж ты мне утром говорил!..

— Так то — утром. А потом спохватилось начальство, что слона не приметило…

Я стиснул ему руку. Настроение мгновенно улучшилось. Еще бы вот конфетами латвийскими разжиться… Мишка молодец — смекнул, что надо сделать. Он энергично протолкался к прилавку и сказал:

— Политруку Шерстобоеву взвесь кило!