Фазлиддин Мухаммадиев - Домик на окраине. Зайнаб-биби Страница 10

— Вот и хорошо! — обрадовался я. — Большое спасибо за добрые вести.

— Я вам сообщаю об этом не для того, чтобы вы меня благодарили, а для того, чтобы вы не побежали жаловаться куда-нибудь в горком или ЦК партии, что ваш материал слишком долго маринуют, — холодно ответил он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

Я так и остался стоять с трубкой в руках.

— Весьма похвально, что учитель активно участвует в общественной жизни города, — заметил директор, беря у меня из рук телефонную трубку. — Но только в том случае, если это не отражается на его педагогической деятельности, на его основной работе. А если в конце года кто-нибудь из ваших учеников не сможет поваренную соль отличить от нашатыря, так вы уж не обессудьте — за это мы спросим с вас, как с учителя химии и биологии. Тут ваши корреспондентские заслуги приниматься во внимание не будут.

То, что директор беспокоится об успеваемости учащихся, мне было ясно. Но почему секретарь редакции разговаривал со мной таким тоном?

— Ладно, — попытался я отмахнуться от грустных мыслей, — что с человеком ни происходит, плохое или хорошее, — все ему на пользу.

Но, как я себя ни утешал, настроение было препротивное. Кое-как провел последние два урока и ушел домой.

Следом за мной прибежал с работы дядюшка Ахрор и еще с порога закричал, держа в руках газету:

— Муаллим, где же вы? Видали? Напечатали наконец. Посмотрим, как он теперь отвертится. Вот видите, если бы я весь райком на ноги не поднял, может, и до сих пор бы молчали. Ну да я хоть и беспартийный, а у всех там побывал: и у инструкторов, и у дежурных, и к самому секретарю в кабинет прошел! И на редакцию заявление написал, чтобы поинтересовался райком, чем им этот директор так дорог, что они все молчат, ваш материал не печатают.

Теперь мне все стало ясно.

— И совершенно напрасно вы бегали жаловаться, — впервые не мог я скрыть своего недовольства. — Они бы и так напечатали.

— Напрасно? — протянул он, внимательно взглянув на меня. — Нет, дружок, ошибаетесь. Ну да ладно, мы еще поговорим об этом.

С каждым днем все сильнее чувствовалось дыхание осени. В винограднике и в густой листве плодовых деревьев все чаще проглядывали пожелтевшие листья. И только цветы дедушки Зиё продолжали буйно цвести. Особенно хороши были канны. Кажется, они решили во что бы то ни стало оправдать свое имя — огнецветы. Весной, расцветая, они напоминают языки пламени, так же жарко полыхают все лето и даже осенью, скручиваясь в тоненькие стручки, сохраняют свою яркость, напоминают потухающие, но еще живые искорки огня.

— Сынок! — услышал я голос дедушки Зиё. Я оглянулся, но никого во дворе не увидел.

— Я здесь, углум, поднимите голову.

Старик сидел на шиферной крыше. Снизу за виноградными лозами его не было видно.

— Вчера в дождик крыша протекла. Никак не найду, где это она прохудилась.

Я забрался на крышу. Мы довольно быстро нашли место, где протекало, и залатали.

Дедушка Зиё сорвал спелую кисть винограда «хусайни», который считается у нас в Таджикистане лучшим, аккуратно снял бумажный мешочек, спрятал за пазуху, а кисть подал мне.

— Кушайте, углум! Самый лучший виноград, который вам подадут на красивом блюде, вы никогда потом не вспомните. А виноград, который вы съедите, сидя на крыше, сто лет не забудете. Вкус другой.

У дедушки Зиё было хорошее настроение, ему хотелось поговорить, он явно не спешил спускаться и благодушно рассуждал обо всем, что приходило в голову. Я ел виноград, слушал старика и смотрел на город, расстилавшийся перед моими глазами.

Из центра города во все четыре стороны расходились прямые широкие улицы с новыми двухэтажными и трехэтажными домами, тянулись аллеи еще совсем молоденьких деревцев. Где-то неподалеку от нас над строящимся домом возвышался подъемный кран.

Что-то удивительно доброе есть в этих кранах. Недаром люди называют их пахлавонами — богатырями. С ними в нашу республику пришел невиданный до сих пор богатырский размах строительства.

Появившись на каком-нибудь пустыре, кран вытягивается во весь свой длинный рост и, выставив вперед прямые сильные руки, приступает к работе. День ли, ночь ли — ему все едино. Он не боится ни жары, ни холода, ни дождя, ни ветра. И вот вскоре возле него поднимается светлое нарядное здание. А кран, как будто устыдившись своей наготы и худобы, исчезает, чтобы на следующий день его длинные стальные кости появились на новом месте, в новом квартале, там, где еще вчера были лишь глиняные хибары, маленькие и темные.

Солнце грело все жарче. На горизонте медленно покачивались в струящемся воздухе неясные контуры холмов.

— Да… Что это я сказал? — услышал я вдруг голос дедушки Зиё. Мне стало неловко: задумавшись о своем, я не слышал, о чем говорил старик.

— Я говорил, что народ наш расшевелился, задвигался, все он в дороге, все ему некогда, — без моей помощи поймал нить своих рассуждений дедушка Зиё. — В наше время жизнь была медленная, сонная. Люди вроде и не спали, но и нельзя сказать, чтобы бодрствовали, а так, дремали. Появится за десять—пятнадцать лет что-нибудь новое — хорошо, а нет — тоже неплохо. Да и что нового могло появиться?.. И-и-и, не спрашивайте, углум. Пророют пару верст арыка или, например, построят водную крупорушку и счастливцы. А теперь?.. И дня человек напрасно не проживет. Ну, а по правде говоря, зачем же человек и появляется на свет? Чтобы поесть да поспать? Нет. Для того чтобы сделать что- нибудь доброе на земле, оставить после себя хороший след.

Дедушка Зиё минуту помолчал.

— Правильно Ахрор говорит, плохо, если мечта у человека маленькая, скучно он проживет свою жизнь. Знаете, углум, ведь у меня тоже есть большая мечта. Хочу под конец своей жизни взять, как его, ну… машина, которая поднимает воду?

— Насос, — подсказал я.

— Вот, вот. Хочу взять в колхозе саженцы и этот самый насос и посадить в городе большой сад, такой, чтоб после моей смерти люди добром обо мне вспомнили. Вот тогда я глаза закрою спокойно, буду знать, что все в жизни сделал, что надо. Только сил у меня мало, углум, стар я. Ну ничего, молодые помогут. Теперь дело за вами… Вот сын мой, Кобилджон, стал геологом. Тоже неплохое дело. Ведь сколько гор создал господь бог, а стояли без толку. Никакой пользы от них человеку не было. А теперь в горах добывают серебро и золото…

Мы сидели на горячем шифере под жгучими лучами утреннего солнца, но дед не торопился спускаться вниз.

Я подмел и полил двор, вынес табуретку и поставил ее в тени под виноградником. Взяв на руки Зафарджона, я сел, наслаждаясь покоем и вечерней прохладой. Но не прошло и нескольких минут, как из дому послышался голос моей жены:

— Дорогой, полил бы ты улицу перед домом. Выплесни на землю несколько ведер воды — сразу пыли меньше станет. — И хотя она была в комнате и никак не могла увидеть моего недовольного лица, добавила с укором: — Кто, кроме тебя, может это сделать? Дедушка Зиё или тетушка Икбол? Вставай, вставай, дорогой, от работы еще никто не умирал.

А я-то с таким удовольствием уселся, так приятно было слушать лепёт Зафарджона! И вот на тебе, нашла все-таки для меня работу.

Я неохотно поднялся и пошел поливать. Но, вылив ведер десять—двенадцать, вошел во вкус. Со мной часто так бывает: берешься за какое-нибудь дело неохотно, а потом втянешься и бросать не хочется.

Я полил уже большую площадку, а некоторые места даже два раза и возвращался от арыка с новым ведром воды, когда мне преградил путь какой-то франтовато одетый парень.

— Э, да ведь это, кажется, товарищ Сафоев? — довольно бесцеремонно обратился он ко мне.

— Да, — сухо ответил я, поставил ведро. — А в чем дело?

— Не торопитесь, придет время — узнаете. Значит, улицу поливаем. Дело доброе. Видать, вы любите добрые дела делать.

В его тоне слышалась явная насмешка. Я приписал это тому, что он просто пьян. А это было заметно по его тону, то тому, как нетвердо держался на ногах. Поэтому, не обращая внимания на его тон, я спокойно повторил:

— А в чем, собственно, дело?

— Да вот слышал я, вы фельетончики пописываете. Хотел бы с вами поближе познакомиться. Если, конечно, не возражаете. — Покачнувшись, он сделал несколько шагов мне навстречу.

Теперь я понял, что этот человек явился сюда неспроста, но решил выждать.

— Может, пройдем до закусочной, по сто граммов раздавим.

— Благодарю вас, я не любитель ста граммов.

— У вас, может, денег нет? Так вот, у меня хватит. — И парень вытащил из кармана пачку измятых кредиток.

Мне этот разговор начал надоедать. От этого нахала пора было отделаться. Я прикидывал, как лучше поступить, и вдруг заметил, что парень весь съежился и задрожал, словно нашкодивший пес, заметивший хозяина с хорошо знакомой плеткой. Оглянувшись, я увидел, что к нам направляется дядюшка Ахрор. За ним, опираясь на палку, торопился дедушка Зиё. Глаза у дядюшки Ахрора округлились и готовы были выскочить из орбит. Видно, он только что мыл руки и, не успев вытереть, так и шел с засученными рукавами.