Пантелеймон Романов - Русь. Том II Страница 106

Они пили в передней чай с куском праздничного пирога, с ними разговаривали о домашних и семейных делах, как со своими людьми, они же приносили все новости.

Если помещики или помещицы были попроще, они крестили у мужиков детей.

У Житниковых было несколько таких. Тётка Клавдия имела постоянную потребность жаловаться кому-нибудь на свою жизнь, и поэтому у неё была непрекращающаяся связь с деревней.

Она в невероятном количестве крестила на деревне детей и была связана узами кумовской дружбы почти с каждым домом.

И одна из таких сейчас же прибежала к Житниковым и рассказала тётке Клавдии, о чём говорили мужики, рассказала, что пришёл солдат Андрюшка, что скоро конец будет всему — будут делить помещичью землю и имущество.

Тётка Клавдия ахнула. Её жёлтое лицо побледнело.

Она сейчас же позвала свою приятельницу в комнаты, и, когда все, встревоженные её видом, глотая от испуга в пересохшем горле слюну, по её предложению сели, она сказала:

— Вот Катеринушка сейчас рассказала…

И передала весь рассказ Катерины.

Катерина же, в полушубке и тёплой шали, кивала головой на каждое слово тётки Клавдии, подтверждая правильность передачи её рассказа.

Житников сидел, испуганно слушая, и его короткая шея постепенно наливалась кровью. Даже уши стали красные.

Первой отозвалась старуха. Она не испугалась, как Житников; её толстое мужское лицо с бородавкой и волосками на подбородке дышало гневом.

— Проклятые! — крикнула она, топнув ногой. — Лежни окаянные, они все только на чужое зарятся? Вот от этого у самих никогда ничего не будет. Как только рука на чужое подымется, так все пропадёте, как черви капустные!

Она кричала это, гневно указывая пальцем на Катерину, как будто та была виновата во всём.

Но Катерина сидела спокойно и только сокрушённо кивала головой, хорошо понимая, что она нужна, как объект для излияния гнева старухи, адресованного, конечно, не ей, а мужикам.

Богомольная что-то шептала своими бескровными губами, вероятно, молилась о мужиках, которым в два счёта угрожала вечная погибель от посягательства на чужую собственность.

— Вот тебе благодарность! — вдруг неожиданно заключила старуха, повёртываясь уже к тётке Клавдии и указывая на неё пальцем, так же, как на Катерину. — Вот тебе благодарность, а ты всё нянчилась с ними, с хамами, всех детей у них перекрестила. От хама добра и благодарности никогда не жди!

Хотя сказанное, по существу, всецело могло относиться и к Катерине, но она сидела всё так же спокойно, хорошо понимая, что это опять относится к её односельчанам, а не к ней, чья верность уже испытана.

— Будет пророчествовать-то! — сказала недовольно тётка Клавдия. — Надо обдумать, что делать. А то разнесут всё, вот тогда и будешь знать. У нас одной свинины двадцать бочек.

— Не допустит господь до беды над верными своими, не отдаст на поругание Сион свой, — сказала, набожно перекрестившись, богомольная.

— Допустит господь или не допустит, а дело заранее обмозговать надо, — проговорил наконец как бы освободившийся от столбняка Житников.

Первая мысль, которая пришла всем, — это прятать. Первый раз в жизни прятать нажитое своими трудами добро, точно жуликам. Это было обиднее всего. Но как можно было всё спрятать, когда за годы войны накопились горы всяких продуктов: хлеба, пшена, сахара, белой муки, вообще всех таких вещей, которых на рынке теперь нельзя было достать почти ни за какие деньги.

Если всё это постепенно развезти по своим многочисленным родным, то можно было с уверенностью сказать, что они всё это зажулят, скажут, что ничего не брали, видом не видали, слыхом не слыхали.

Решено было, взявши особенно надёжных приятелей из мужиков (они всё-таки честнее своего брата), при их помощи скрыть куда-нибудь наиболее ценные вещи.

И начиная со следующего дня каждую ночь в огороде за амбаром производились какие-то земляные работы: рыли ямы, похожие на могилы, и прятали туда в ящик сахар, белую муку и прочие вещи.

Много отдали Катерине спрятать у себя.

А серебро Житников зарыл сам, даже старухе не указав места, так как в денежных делах никому не доверял.

— Когда они собираются-то? — спрашивали у Катерины.

— Кто их знает! Как, говорят, война кончится, так ружей не отдадим и всё разделим. И уж сейчас, говорят, солдаты прямо ходом оттуда идут. Может, через месяц всё кончится, а то и раньше.

— А если немцы нас победят? — спрашивала старуха у Житникова. — Они тогда не дадут нас грабить?

— Немцы, известно, порядок наведут, — отвечал Житников, — у них насчёт собственности строго.

— Пошли им, создатель. — сказала богомольная, поднимая вместе с пальцами глаза кверху и набожно крестясь.

Житников с этого времени каждый раз тревожно развёртывал газету и однажды, прочитав, что немцы подходят к Двинску, торопливо перекрестился, а после обедни заказал молебен и поставил толстую рублёвую свечу, никому не сказав, о чём он просит создателя.

XXXIII

Авенир был настроен мрачно, критиковал и громил всех, кто, по его мнению, был причиной плохого положения дел.

Владимира Мозжухина забрали на военную службу, и Авениру положительно не с кем было говорить. Федюков, который прежде мог отчасти заменять в этом случае Владимира, отколол такую штуку, что все либеральные люди ахнули. Дело в том, что о Федюкове уже установилось мнение, как о самом левом. И вдруг он поступил на место полицейского станового пристава…

Сделал он это, испугавшись своих комбинаций с солдатскими пайками. А теперь, почувствовав, что в воздухе запахло революцией, втайне молил бога, чтобы победили немцы и спасли его от ярости революционеров.

И вот ему-то Авенир жал руку в начале войны!.. Его на версту к себе нельзя было подпускать! Авениру приходилось отводить теперь душу только с Александром Павловичем, который по-прежнему процветал на своём милом хуторке.

Хотя Александр Павлович, со своим узким кругом охотничьих интересов, был, конечно, малоподходящим собеседником, всё же он был порядочный человек, и ему безопасно было жать руку.

Хуторок Александра Павловича был всё такой же. Летом всё так же издали была видна его красная крыша, утонувшая во ржи, так же в садике за плетнём, среди яблонь и краснеющих вишен, раздражённо гудели пчёлы.

Так же уютно смотрела терраска, завешенная с одной стороны парусиной, и так же осенью наливались и зрели яблоки, дождём осыпались при ветре матово-малиновые сливы в обкошенную вокруг деревьев росистую траву.

Авенир вошёл к нему с безнадёжным, но решительным видом и, бросив шляпу на круглый стол, стоявший в маленьком зальце перед старинным диваном с деревянной выгнутой спинкой, сказал:

— Кто говорил, что русская нация самая бездарная, самая безнадёжная, самая презренная?

Александр Павлович в сборчатой поддёвке сидел у окна и, жмурясь, мирно курил трубочку. Он тревожно посмотрел на Авенира, очевидно, думая, уж не его ли обвиняют в этом. Но Авенир сейчас же ответил самому себе и Александру Павловичу решительным тоном, не допускающим возражений:

— Я говорил!

Александр Павлович всё так же испуганно смотрел на него, потом встал и попробовал было заметить о мессианском значении русского народа, про которое всегда говорил не кто иной, как сам Авенир.

— Всё мессианство давно полетело к чёрту! Я уже говорил это, — сказал Авенир, махнув рукой. — Почему? Потому что нашей интеллигенции свойственно совестливо размякать и верить каждому хорошему слову. Не надо было идти ни на какие соглашения с властью! Надо было нажимать и нажимать! — говорил он, шагая по комнате, точно главнокомандующий, диктующий диспозицию отступления. — Кажется, ясно: не надо!

Александр Павлович всё ещё стоял около дивана и, очевидно, не мог решить: сесть ему или продолжать стоять. Сесть казалось неудобно, а продолжать стоять было странно, потому что Авенир, по-видимому, собирался дать широчайший обзор событий. Поэтому Александр Павлович сел, положив ногу на ногу и закурив потухшую трубочку.

Авенир же в своей суконной блузе, с длинными волосами, которые он часто откидывал назад, продолжал ходить по комнате и говорить:

— Что же мы имеем теперь? Мы имеем наглую реакцию насквозь прогнившего самодержавия, возглавляемого грязным мужиком (слава богу, его укокошили). Но. — сказал он, остановившись посредине комнаты и подняв вверх указательный палец, — но каждый народ достоин того правительства, какое он имеет. Скажите, кто, кроме нас, какой ещё народ может допустить над собой такое издевательство? Я говорю: «кроме нас», употребляя, так сказать, риторическую фигуру, потому что к нам с вами это не относится.

Александр Павлович кивнул головой, как на что-то само собой разумеющееся.