Евгений Воробьев - Высота Страница 11

— Два! — И подумал с тоской: «А вдруг не придет?»

Токмаков совсем не ожидал увидеть Машу такой.

— Какая вы нарядная!

— Что же я, по-вашему, всегда в спецовке?

Белая в синий горошек блузка-безрукавка, синяя юбка. На плечах синяя косыночка в крупных белых горошинах. Модные белые босоножки с дырочкой на носке. Чулки так тонки и прозрачны, что если бы не швы, отчетливо проступающие на икрах, ноги казались бы голыми.

Маша держалась с уверенностью девушки, знающей, что хорошо одета, что нравится.

Скоро они оказались у входа в зверинец.

Еще недавно на лесном складе пахло смолой, высыхающей древесиной, опилками. Сейчас здесь стояли острые запахи зверей, живущих в клетках и вольерах.

Маша, все больше увлекаясь, ходила от клетки к клетке и рассматривала диковинных зверей. Она выросла в Каменогорске и никогда не бывала в большом зоопарке. Может быть, поэтому она согласилась на предложение Токмакова.

Токмакова радовало, что Маше нравится прогулка; он готов был ходить и ходить с ней хоть до вечера, лишь бы видеть ее блестящие глаза, то серьезные, то смеющиеся, видеть, как она удивленно поднимает брови, как смеется и тут же сразу становится задумчивой.

Но ему так хотелось спать, что он с трудом сдерживал зевоту, когда давал Маше пояснения.

Втянув голову в сутулые крылья, белые с исподу и желтоватые сверху, сидел в клетке сонный орел. Его круглую голову покрывал редкий пух. Глаза, похожие на кошачьи, были слегка прищурены. Орел очень страдал от жары, духоты и вынужденного покоя. Лимонные лапы с хищными когтями были недвижимы, так же как сильно загнутый клюв. Изредка орел топорщил свое жесткое оперение, — и тогда становился еще более жалким, ощипанным.

— Вы что улыбаетесь, Константин Максимович? — спросила Маша.

— Вспомнил нашего Дымова. Он, когда очень доволен работником, называет его орлом. Посмотрел бы на этого беднягу!..

— Ну, хотя бы три вагона! — услышал Токмаков голос прораба, не отстававшего от Медовца.

— Прямо как цыган на базаре, — отругивался Меде вей. — Отойди, или я на тебя орла напущу!

К клетке, где сидела обезьяна Яшка, не протолкаться. Здесь стояли Бесфамильных в рубахе навыпуск, приодетый Пасечник с Катей, Хаенко, — пробился все-таки!

Катя не обращала ни малейшего внимания на Хаенко, который торчал рядом. Тот был явно уязвлен, но старался не подавать виду. А сам терялся в догадках: случайно рыжий нахал оказался в зверинце вместе с Катькой, или это у них свидание?

Она что-то сказала Пасечнику вполголоса, потом громко и ненатурально захохотала, показывая Яшке зеркало; Яшка смотрел на свое отражение, смешно наклоняя шерстистую мордочку и морща лоб. Он повисел, ухватившись черной сморщенной рукой за перекладину, потом вспрыгнул на нее и начал раскачиваться на качелях.

— Вот это верхолаз! — пришел в восторг Пасечник и, заметив Токмакова, добавил — А вместо монтажного пояса у него хвост. Техника безо всякой опасности.

— «Все-таки зря я до сих пор приказ не подписал», — подумал Токмаков и опять с трудом подавил зевок.

— Диалектика природы! — пояснил Хаенко, наблюдая за Яшкой. — Теория все объясняет.

— Вот кто тебя когда-нибудь объяснит? — нарочито громко спросил Пасечник.

Медведь неугомонно измерял свою клетку шагами, неуклюже переваливаясь с лапы на лапу. На боках его висели бурые космы свалявшейся шерсти — медведь линял.

Едва Катя подошла к клетке, медведь зарычал, Маша испуганно, совсем по-детски, ухватила Токмакова за локоть.

— Может, Катя, ваше платье его расстроило? — спросил Пасечник.

Катя собралась было отругнуться, и уже приоткрыла рот, но только шумно выдохнула и пошла вперед.

Из толпы возле клетки с тигро-львом доносился полный драматизма голос служителя:

— Когти и зубы развиты у семейства кошек особенно сильно. Взрослый лев ударом лапы убивает теленка… Попрошу, граждане, от клетки!

А тигро-лев спал, отвернувшись от зрителей. Его не мог разбудить ни хриплый голос Утесова, уже в который раз вопрошающего в недоумении: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму», — ни далекие взрывы на горе Мангай, ни грохот тягача, идущего мимо забора.

— Что за день сегодня! — рассмеялась Маша. — Все, даже звери, сонные!

— Еще бы! В такую жару сидят в клетке! Все на свете надоест…

— А вам тоже все надоело? Мне кажется, вам очень скучно со мной: вы же непрерывно зеваете.

— Простите, — смутился Токмаков, — всю ночь не спал. Только прикорнул малость после смены. Когда Гладких беседу проводил в красном уголке. Снотворная беседа. А потом глаз не сомкнул.

— Бессонница?

Токмаков мрачно махнул рукой.

— На стройке торчал до утра.

— Идемте сейчас же отсюда, вам надо выспаться.

— А лисица? А дикобраз?

— Идемте, идемте! Они, наверно, тоже спят. — Маша потащила Токмакова за рукав к выходу.

— Только пойдем пешком, — предложил Токмаков, когда они вышли из зверинца.

Он боялся, что в трамвае его снова начнет клонить ко сну.

— А вы где живете?

— Тоже на правом берегу. Я вас провожу.

Токмаков никогда прежде не был в этой части города. Они шли по улице, сплошь застроенной многоэтажными домами, отделенными друг от друга пустырями, скверами.

— Я здесь не то что каждый дом — каждый подъезд знаю, — рассказывала Маша. — Все лестницы исходила. Во время войны работала письмоносцем. Затемнения у, нас в Каменогорске, правда, не было. Но все равно лестницы темные! Много было приезжих, эвакуированных. На квартирах номеров нету. С адресами путаница. Пока достучишься — руку отобьешь. Начнешь разноску — ремень плечо режет, такая сумка тяжелая. Обратно идешь, правда, налегке, зато ноги ноют. Дома — видите? — четыре, пять этажей… Сапог только на три месяца хватало. Железо у нас под ногами, камень…

Маша посмотрела на ноги, как бы удивляясь, что на ней сейчас не стоптанные, сбитые сапоги, а модные босоножки.

Токмаков шагал не спеша, все более заинтересованно посматривая на Машу.

Она знала город, как старожил, была ровесница городу.

Маленькой девочкой играла в котлованах, спускаясь туда по лесенкам. Взбиралась на высокие-превысокие горы песка. Бегала взапуски среди экскаваторов, дышала пылью и дымом стройки. В чем была прелесть таких игр? Постоянно изменялся пейзаж и вся обстановка. Тропинка, по которой она бегала вчера, на другой день была уже перегорожена забором. Или обрывалась у песчаной ямы, и нужно было искать другую дорогу. Она бежала утром к котловану, тот стал еще глубже.

— Был случай, в котлован спрыгнула, а обратно никак выбраться не могла. Спасибо, Андрюша Карпухин помог.

— Сын клепальщика Карпухина?

Маша ответила не сразу, тень легла на ее лицо.

— Сын.

Она прошла несколько шагов опустив голову, затем спросила:

— А вы разве знаете Карпухина?

— Фронтовой дружок у него подручным хлопочет.

— Да, сын, — повторила Маша как бы про себя. Оба долго шагали молча, а когда поравнялись со школой, Маша рассказала, что это здание стоит как раз на месте того барака, в котором помещалась первая школа города. Ученики писали углем на фанере — не было мела, классной доски. Весь класс занимался по одному букварю, по одному задачнику. Вместо звонка о переменах возвещал буфер от вагона. Сторожиха била в буфер, как в колокол… Самой Маше и Андрею Карпухину учиться в бараке уже не довелось, но старшеклассники рассказывали.

На угловом доме Токмаков прочитал синюю табличку: «Улица Маяковского». На бульварчике против большого дома стоял мраморный Маяковский — статный, широкоплечий, с высоко поднятой головой.

— Москвичи двадцать лет такого памятника ждут не дождутся. Как вы думаете, Маша, эта улица всегда так называлась?

— Как же она могла еще называться? У нас же не было Соборных и Дворянских.

— Но как же тогда могли на улице Маяковского, да еще против памятника, построить такой дом?

Токмаков остановился против большого, странно выкрашенного дома. Цоколь светло-серый, первый этаж почти черный, а верхние желтые. Бетонные козырьки у подъездов неоправданно массивные. И без того низкие двери казались поэтому еще ниже. Токмаков подумал, что Медовцу, наверно, придется пригнуться, чтобы войти в такой подъезд. Вместо балконов в доме были глубокие, полутемные ниши с решетками.

— Плохой дом, — согласилась Маша.

— Плохой дом — хуже всего. Плохую книгу забудут или вообще не прочтут. Плохую картину снимут со стены. Плохая песня? Не станут петь, и только! Я не представляю себе: как можно построить плохую домну? А вот такой дом построят, и будет стоять этот каменный урод до скончания веков. И дети помянут того архитектора недобрым словом. И внуки. И правнуки. И чем дальше, тем все больше будет доставаться архитектору от потомков. Когда еще этот дом снесут! Как же можно такие дома строить в новом городе?!