Юлия Друнина - Проза (1966–1979) Страница 11

Никогда я не жалела об этом поступке! Волшебное, сказочное, заколдованное мороженое! В нем были вкус возвратившегося на мгновение детства, и острое ощущение приближающейся победы, и прекрасное легкомыслие юности!..

Уладив материальную сторону жизни, пошла улаживать и духовную — с трепетом направила свои стопы на Тверской бульвар, 25, в Литературный институт имени Горького.

Встретила меня высокая пышноволосая женщина с добрым и энергичным лицом — Слава Владимировна Ширина, парторг.

Отнеслась она ко мне очень сердечно — пришла раненая фронтовичка.

Но Слава Владимировна была человеком предельно честным.

«Да, да, — мягко сказала она, — в твоих стихах есть искренность, теплота. Но у кого из девушек нет этих качеств». И окликнула эффектную, ярко накрашенную и броско одетую студентку: «Прочитай-ка что-нибудь!»

Студентка стала читать. И тут я поняла, что сунулась суконным рылом в калашный ряд.

Я просто-напросто не могла даже понять того, что декламировала поэтесса, хотя слова она произносила отчетливо, со вкусом. Пока я задумывалась над смыслом одной виртуозно закрученной строки, студентка читала следующие, закрученные еще более лихо. Очень скоро я перестала и пытаться что-либо понять.

«Вот как надо писать!» — снова повторила Слава Владимировна. Подавленная или, точнее, раздавленная, ушла я из «дома Герцена». В справедливости столь высокого и беспристрастного суда сомневаться было невозможно. Значит, прав отец, предупреждавший меня, чтобы я не принимала своего детского увлечения стихами всерьез…

Но куда же я теперь денусь? Правда, как фронтовичке, мне была открыта дорога в любой институт — без экзаменов. Но это казалось таким же невозможным, как брак без любви. Или Литинститут, или… ничего!

Жизнь оказалась пустой. И эту пустоту снова заполнило то, что я называю фронтовой ностальгией. Я знала, как нужна ТАМ, и привыкла быть необходимой, и мне уже было трудно обходиться без сознания этой необходимости. А кому я нужна здесь, я, бездарь, невесть что возомнившая о себе?..

Промаявшись так около месяца, пошла в военкомат со слезной просьбой — направить меня на фронт. Послали на медкомиссию. Волнуясь, спрашиваю после рентгена легких врача: «Что, плохо?» А он, бедняга, с виноватым таким видом отвечает: «Нет, все в порядке», — думал, наверное, что огорчит меня своим ответом…

И вот я, снова в погонах старшины медслужбы, еду в городок, где стоит на переформировке 1038-й КСАП — Отдельный калинковичский самоходный артполк. Калинковичи — тоже белорусское Полесье. Значит, были соседями. Но среди самоходчиков много совсем зеленых, не нюхавших пороха, только что с курсантской скамьи. Чувствую себя рядом с ними старым солдатом, хотя они мои сверстники. Юнцы с уважением косятся на красную нашивку за ранение.

Командир санвзвода — пожилой мужчина, доброжелательный и деликатный. Но к сожалению пьет отчаянно. (Говорят, всю его семью заживо сожгли в Белоруссии фашистские каратели.) Упившись, мирно ложится спать в нашу палатку, а я караулю, стараясь уберечь от начальства.

И вот — не уберегла. Дорвавшись до спирта из НЗ, заснул мертвецким сном, а в это время в санвзвод заявился какой-то генерал от медицины.

Расталкивали храпящего военфельдшера — не растолкали. И откомандировали куда-то бедолагу. Жаль…

Взамен объявился молодой и отнюдь не симпатичный. Подобострастный с начальством, высокомерный с подчиненными. Ну, посмотрю на него в бою — там лакейские качества не пройдут. Нового фельдшера прозвали в полку «Палеодор» — за привычку напевать в хорошем настроении «Палеодор, смелее в бой!»

Кроме меня в полку есть еще одна девушка-санинструктор — Лена. До войны — грузчица. Высоченная, широченная, из тех, про кого говорят «неладно скроен, да крепко сшит». Ее все называют «большой старшиной», а меня «маленькой старшиной» — по сравнению с ней я, которую по довоенным «доакселератским» меркам считали рослой, кажусь малюткой.

Повар тоже девушка. Раскормленная, избалованная, нагловатая. Успела обидеть старого военфельдшера. Взяла на танцы его офицерские брезентовые сапожки, да так и «позабыла» их отдать. А он стеснялся спросить…

Теперь сапожки эти обтягивают толстые икры Лидки, напоминая мне о бедном фельдшере.

И конечно, меня раздражает, что она охотно принимает дежурные офицерские ухаживания. Из-за таких вот тыловых потаскушек и родилась оскорбительная кличка «ППЖ» — «полевая походная жена»…

Мне и Лене выдали темно-синие комбинезоны — точно такие, как в санитарной дружине. Но тогда, в самом начале войны, я и не знала, что они — танкистские. Не знала и того, что от танка самоходка отличается лишь тем, что не имеет крутящейся башни — для того, чтобы выстрелить в нужном направлении, самоходная пушка должна развернуться сама.

В начале августа наш полк погрузился в эшелон, на открытые платформы. Боевые расчеты находились в самоходках, штабные и спецслужбы — в своих машинах.

Нам дали зеленую улицу, и мы молниеносно долетели до Прибалтики.

Я как бы продолжала свой путь на запад в том же направлении, в каком его начала, — Третий Белорусский фронт, продвинувшись летом вперед, стал фронтом Прибалтийским.

Выгрузившись на латвийской земле, полк пошел дальше своим ходом — на гусеницах и колесах. Сидя в удобной санитарной машине, я чувствовала себя, словно на пикнике.

Вообще быт самоходчиков оказался неизмеримо легче, чем быт пехотинцев: ни изматывающих пеших маршей, ни окопной грязи с сопутствующими ей «автоматчиками». Но я тосковала по пехоте — сердце мое осталось там…

Первое, что меня удивило в Прибалтике, это огромное количество техники — и нашей, и вражеской: самолетов, танков, русских «катюш», немецких «андрюш», или «скрипачей» (шестиствольных минометов).

(Впоследствии я узнала, что плотность фашистского огня под Ригой превосходила даже плотность огня под Берлином…)

Снова встреча со смертью, пока еще вражеской: трупы немцев во дворе бывшей сельской школы. Все они в нижнем белье, у всех кровь на животе — должно быть, при неожиданной ночной атаке выскочили в чем были и попали под пулемет…

Ход нашей колонны замедляется. Вчерашние курсантики бледнеют. «Большая старшина» машинально матерится. Баранка в руках нашего шофера ходит ходуном, машина вихляет из стороны в сторону. Фельдшер истерически кричит на шофера.

Прямо с марша батареи вступили в бой…

Хотя было ясно, что фашисты обречены, сопротивлялись они неистово. И на что надеялись?.. Правда, в своих листовках немцы кричали о каком-то новом сверхмощном оружии, которое изменит якобы ход войны. Мы тогда думали, что это просто блеф. Теперь знаю, что речь шла о создании атомной бомбы…

И под конец войны, в августе сорок четвертого, здесь, в Прибалтике, некоторые населенные пункты переходили из рук в руки по нескольку раз. Шли уличные бои. Отступая, фашисты ставили в домах мины с часовыми механизмами — на такой мине подорвалась повариха Лида, искавшая повсюду «трофеев». Осталась без ноги — второй брезентовый сапожок (память о старом фельдшере) так и не нашли…

В наступлении убитых и раненых было не меньше, чем при отступлении.

И все-таки мы дышали совсем другим воздухом — воздухом приближающейся Победы.

Очень скоро я поняла, что наша санитарная машина, идущая во втором эшелоне, во время боя никакой пользы не приносит.

Те раненые, которым удавалось выскочить из загоревшейся или просто подбитой самоходки, долгое время оставались без помощи. Хорошо еще, если рядом оказывалась пехота.

Я попросила военфельдшера отпустить меня в батареи. Он охотно согласился. И я стала передвигаться во время маршей на броне, что было прекрасно, а во время боя — внутри самоходки, что было ужасно.

В этой тесной металлической коробке всегда стоит такой грохот, что не разберешь, когда бьешь ты, а когда — по тебе. Машина каждую минуту проваливается в очередную воронку, окоп, яму, и кажется — все, подбили… Стреляющая самоходка наполняется пороховым дымом, думаешь — горим.

Часто карабкаясь на броню прямо на ходу, я с ужасом поняла, как уязвима самоходка для нетрусливого хладнокровного врага: взобрался сзади, подполз к смотровой щели, и бросай туда гранату либо строчи из автомата.

А как они горели, эти «коробочки», как горели! Вот уж не думала, что сталь может так полыхать!

Редко кому удавалось выбраться. Через верхний люк нельзя — по горящей самоходке обычно лупят вражеские автоматчики. Нижний, аварийный люк, как правило, намертво заклинивается, упершись в землю.

Нет, честное слово, в пехоте воевать все-таки легче!

Да и присутствие медика в самоходке, которая ведет бой, бессмысленно, даже вредно, как присутствие каждого лишнего человека.

К тому же все другие экипажи уже не могут рассчитывать на помощь санинструктора.