Алла Драбкина - ...и чуть впереди Страница 11

— Это все-таки лучше, чем превращать педагогику в оружие для трусливых, — сказала очень серьезно Нора Семеновна. — Ведь мы идем к детям, к безоружным. И если они увидят, что мы вооружены, — они нас будут бояться или ненавидеть. Научиться быть педагогом — это так же, как научиться быть человеком. Макаренко мог позволить себе дать воспитаннику в зубы, потому что он был настоящим человеком и знал, зачем он это делает. И никогда не делал этого зря. А вот эту вашу предшественницу за вывешивание чьих-то описанных простыней на всеобщее обозрение я бы просто судила.

Нора Семеновна говорила все резче и злее:

— А вообще, посмотрите, что получается: планы, мероприятия, соревнования, методразработки, а сколько детей растет, в сущности, безродными, ничьими… Не обижайтесь, Машенька, но ведь если даже вас, совсем юного еще человека, еще, простите, глупенького, готовы носить на руках, то вы можете представить, к чему дети привыкли, а?

Этот разговор Маша запомнила на всю жизнь. Потом, войдя в свой первый в жизни класс, она знала, что идет к друзьям. Она была уверена, что ее примут, потому что очень часто детям зря приписывается зло и жестокость. И не только детям. Надо выходить к людям навстречу, не держа за спиной камня.

Орда родителей ворвалась в лагерь.

— Я папа Севы Морошкина. Будем знакомы.

Личико неприятное, маленькое, зубастое.

— Я бы хотел вас спросить: что происходит в отряде? У Севы пропали сандалии.

— Поищите в раздевалке. Сева, ведь вчера же мы их нашли.

— А сегодня опять пропали, — промямлил Сева.

— И потом, сын жалуется, что его обижают.

— Кто тебя обижает, Сева?

Сева молчал, ковырял носком ботинка землю.

— Никто не обижает, — наконец буркнул он. — Это я сам упал.

Уже давным-давно Сева не наушничал, и Маша думала, что сумела ему что-то объяснить, но вот взглянула на Севиного папу и поняла, что ее старания, наверное, ни к чему. Сева вернется домой, и родители скоро выбьют из него все, чему она пыталась его научить.

— Ну а если даже слегка подрался с кем… — дружелюбно улыбнулась Маша Севиному отцу.

— То есть как подрались? Вы же воспитатель, вам же доверили детей. А сколько вам, собственно, лет?

— Восемнадцать! — с вызовом ответила Маша.

— Ну, тогда все ясно.

Папа неспешно удалялся. Сева метался взглядом между ним и Машей. Казалось, он сейчас заплачет.

— Беги, — весело сказала ему Маша, хотя ей стало почему-то невыносимо больно.

Дети метались по лагерю как угорелые. И это тоже было причиной Машиной боли. Им было не до нее. Их взгляды на ней даже не останавливались…

— Здравствуйте, я мама Веры Сучковой.

Господи, какая красивая женщина! И как Вера похожа на нее!

Некоторые родители, проходившие мимо, здоровались с Сучковой почтительно:

— Здравствуйте, Надежда Ивановна.

Маша слышала от кого-то, что эта женщина — один из лучших невропатологов в городе.

— Как моя девица?

— Чудесная девица.

— Она про вас все уши прожужжала. Как хорошо, что вы такая молодая!

Верка точно так же, как Сева Морошкин, металась взглядом между матерью и Машей. Только лицо ее было счастливым. На нем было написано: тут и мама, тут и вожатая, и я рада, что они понравились друг другу.

— Мама сказала, что вы красивая, — от счастья выпалила Верка и убежала…

— Здравствуйте, я мать Купчинкина.

Лицо усталое, изможденное. На одном глазу — бельмо.

— Как тут мой оболтус?

— Чудесно. Он очень у вас покладистый, работать любит.

— Впервые слышу. — Женщина и вправду растерялась.

— Честное слово.

— Знаете, мне его особенно воспитывать некогда. Санитаркой работаю, на полторы ставки. Отца нет, драть некому. У вас тут, говорят, еще и мужчина работает. Так в случае чего пусть снимет ремень.

— Да что вы, зачем же так.

— Он немножко у меня… нездоровый. В детстве папаша, паразит, напугал.

— Не волнуйтесь, я бужу его ночью.

Женщина посмотрела Маше в лицо прямо, испытующе.

— Вот ведь и люди на свете бывают, — задумчиво сказала она, — Дай тебе бог счастья…

— Как мой свиненок?

Этот человек мог бы и не представляться. По тому, как он теребил кепку, бестолково шарил по всем имеющимся у него карманам, гримасничал и жестикулировал, было ясно, что это отец Витьки Шорохова.

— Нормально. Артист.

— Песнями не надоел?

— Нет, что вы…

Вот подошли статные и красивые родители Сережи Муромцева.

— Девочка, где тут найти Марию Игоревну Ярошенко, вожатую третьего отряда?

— Это я.

— Вот вам цветы.

Засмеялись и отошли, взявшись за руки…

— Я мать Гущиных, стало быть. — От женщины несло перегаром. Рядом жались братья Гущины. Мужичонка, который с ней пришел, топтался неподалеку. К ребятам он явно никакого отношения не имел.

В страшном напряжении замерло лицо старшего Гущина, маленький к нему прижимался.

Вот она, тайна братьев. Старший смотрел на мать с жалостью и стыдом.

— Ты с ними не церемонься, — еле плела женщина, — за одного битого двух небитых дают.

Маше хотелось ее ударить или сказать, чтобы уходила, не смела являться к детям в таком виде, но лицо старшего Гущина ее остановило. Ведь он любил мать, вот что. Мучился, стыдился за нее, но любил.

— У вас чудесные дети, — сказала она, — за что же их бить?.. Это мои первые помощники.

Тревога сходила с лица старшего. Он смотрел на Машу с признательностью, он смотрел даже тогда, когда уходил вслед за матерью. Оборачивался и смотрел.

«Ни черта я не смогу для них сделать», — вдруг очень жестко и отчетливо подумала Маша.

…К троим родители не приехали. Женька Лобанов даже не подходил к воротам.

— Женя, твоих еще нет?

— Папе разрешили завтра. У него операция.

— А мама?

— У меня нет мамы.

Вот ляпнула. Женька отошел, уныло насвистывая.

Андрюшка и Ленька висели на заборе. Маша знала, что у одного есть какая-то тетка, а у другого — какая-то сестра. Было похоже, что они не приедут. А мальчишки всё висели на заборе и ждали.

Как ни странно, Маша тоже ждала родителей. Правда, она сама запретила им приезжать, а теперь вдруг пожалела об этом. Детям было не до нее, а это ужасно, когда вдруг ты оказываешься никому не нужна.

Хорошо, что скоро всех пригласили в клуб на концерт.

Концерт как концерт, точно такие же концерты бывали в пионерских лагерях, когда Маша сама еще была пионеркой. Пирамиды, акробатические этюды; басни, которые один читает, а другой, спрятавшись за его спиной, сопровождает жестами; пионерские песни.

То, что было представлено зрителям под громким названием «Пьеса «Кармен»», привело всех в неописуемый восторг.

Мама Верки Сучковой от смеху даже сползла со стула.

Андрюшка, Ленька и Купчинкин проплясали свой «Светит месяц». В ударе был только Купчинкин, изображающий «Акулину молодую», которая «любит русского плясать». Андрюшка и Ленька были не в духе — им было не для кого плясать.

Потом Витька Шорохов спел про «нелепое сокровище, ласкающийся еж». Ему устроили овацию, и пришлось петь еще. Он не нашел ничего другого, как исполнить «Королеву красоты». На сцене он держался на уровне мирового эстрадного стандарта.

(Маша тотчас представила, о чем будет идти речь на следующем педсовете, и заранее покрылась холодным потом.)

Когда ведущий, мальчик из первого отряда, заикнулся было, что концерт окончен, на сцену бочком вылез Андрюшка Новиков.

— Только всё родителям да родителям, — пробурчал он. — Наш отряд сейчас исполнит песню для Марии Игоревны…

Со всего зала на сцену поспешно запрыгали белые рубашки и алые галстуки. Выстроились мгновенно (репетировали, что ли?), смотрели серьезно и торжественно. Даже Витька Шорохов не паясничал, начал запев спокойно и отчетливо:

В запыленной рамке из багетаНад моей кроватью на стенеЧасто улыбается с портретаБольшеглазый русый парень мне.

Хор подхватил:

Мой старый, мой старший,

Мой славный вожатый,Горячее сердце в груди,Тебя не забыли твои пацанята,Как прежде, ты рядомИ чуть впереди…

На Машу оборачивались. Вначале те, кто ее уже знал, потом и другие.

Она чувствовала, как на ее лице стынет улыбка, что сейчас она не выдержит, сорвется и заплачет.

Это была песня про вожатого, который погиб, потому что «не щадит война людей хороших». И Маша почему-то представила, что это она погибла на войне, что вот ее уже нет, а ребята помнят про нее.

Тебя не забудут твои пацанята,Как прежде, ты рядомИ чуть впереди…

Из зала она выскочила самая первая.