Анна Караваева - Родина Страница 11

Данные по осмотру вражеского танка записывал Костромин. Пермяков и Назарьев называли отдельные детали механизма. Пластунов помалкивал и, скосив к носу карие глаза, следил, как курится его нарядная, с насечками и резьбой, морская трубка.

— У вас и без меня идет дело… — сказал он.

— Да уж мы прямо-таки… вопьемся в него и все вытянем! — яростно бросил Пермяков.

— Именно, Михаил Васильевич, именно! — подхватил Назарьев. — Я уверен, что после нас даже Юрий Михайлович мало что отыщет.

— А Юрий Михайлович, похоже, ждет не дождется, когда мы все отсюда выкатимся, — полушутливо ввернул Пластунов.

Костромин только усмехнулся ему краем глаза. Действительно, он ждал, когда все уйдут, чтобы остаться один на один с мертвой сталью. Он жаждал скорее разъять ее, как труп. Эта мертвая сталь, очутившись в его власти, послужит жизни и будущей победе, которая, как полновесное зерно, вызревает и здесь, в могучей уральской земле.

Спрятав очки во внутренний карман пиджака, Костромин спрыгнул внутрь, в холодное металлическое чрево танка. С минуту он постоял на вскоробленном железе пола, щурясь на погожее октябрьское небо. Отсюда оно казалось особенно прозрачным и нежно-молодым, и голубая его ширь словно говорила: «Чего тебе еще надо — столько света!» И конструктор принялся за работу.

Не спеша, методически протер все сохранившиеся части механизма, внимательно рассматривая каждую гаечку, нарезку, трубки, винтики. Чистота отделки ему понравилась.

Понравились ему и кое-какие мелкие приспособления в артиллерийском хозяйстве.

— Неплохо, — бормотал он. — Однако все же маловато!

По правде говоря, он ожидал большего: техническая мысль в дни войны — и какой! — должна была бы, по его мнению, проявлять себя богаче. По крайней мере в этом танке внешних доказательств богатства мысли он не увидел.

Костромин вдруг вообразил себе этот танк в момент его выезда на разгром Советской страны. Тогда все в нем сверкало надраенной медью. Командовал сам офицер, выбритый до блеска, холеный молодчик, эсэсовец. О, они хотели воевать с удобствами!.. Этот офицер был один из тех, кто на своем танке топтал и терзал поля Бельгии, Голландии, виноградники Франции. Конечно, он был уверен, что и эта война — с Советским Союзом — обернется такой же охотничьей прогулкой. Но вот где-нибудь на шоссе или на проселке этого молодчика сшибли русские бойцы, и гниет он теперь где-нибудь на русской осенней дороге. Вы хотели удобно и весело воевать?! Вы уже попробовали кое-что, вы еще получите, и от меня, конструктора Костромина, кое-что получите, да, да!

Костромин опять глянул на голубое, погожее, словно благословляющее небо.

«Да! За зиму-то что будет здесь, на старом Лесогорском заводе! Те времена, когда завод только готовил башни и корпуса, а собирали танки на заводах Южного Урала, те времена быстро забудутся. Словно вот с испокон века был тут танковый конвейер, словно уже давным-давно через такое-то количество минут по звуку распахивались ворота и новешенький танк выкатывался на обширную площадь перед цехом. А уж танки будут, и мы знаем, какие они будут!»

Лавируя между обломками, Костромин углубился в осмотр управления танка.

— Юрий Михайлыч? Вы здесь? — вдруг раздался голос снаружи и кто-то постучал в стенку танка.

Погруженный в рассматривание, Костромин не откликнулся. Тогда по борту танка затопали чьи-то быстрые шаги, и над согнувшимся в глубине танка Костроминым раздался веселый молодой смех.

— С интересным техническим вас знакомством, Юрий Михайлыч! С хорошей погодкой!

— А, здравствуйте, Артем Иваныч! — приветствовал пришедшего Костромин, быстро дописывая наблюдения в свою клеенчатую записную книжку. — Bo-время пришли, могу кое-что интересное рассказать.

Скоро Костромин выбрался из башни и с рассеянной улыбкой взглянул на Артема Сбоева, молодого инженера с красивым и четким профилем, словно с медали, и с волнистыми волосами, которые плотно, как литые, вились над его широким белым лбом. Артем Сбоев, инженер ремонтного цеха, был один из первых, с кем случилось Костромину познакомиться на Лесогорском заводе. С первого же дня знакомства конструктору чрезвычайно понравился этот двадцатипятилетний человек, всегда энергически собранный и стройный даже в рабочем своем комбинезоне.

— И я не утерпел, Юрий Михайлыч, забежал на трофей поглядеть, — начал Артем своим неспешным уральским говорком, кругло и приятно окая.

Заложив руки в карманы комбинезона, Артем с серьезным лицом обошел танк.

— Н-да, теперь буду иметь понятие об их технике.

Костромин вдруг сухо рассмеялся:

— Слушайте, Артем Иваныч, что я там (он кивнул на танк) обнаружил.

— Ну?

— В танке у них до сих пор бензиновый двигатель… представляете?

— Бензиновый? Так это ж для автостроения подходит, Юрий Михайлыч! — изумился Артем.

— Так из автостроения их конструкторы и взяли этот двигатель на бензине, — все еще посмеивался Костромин.

— Хм… Чудно! У нас в танке дизель-мотор работает на дешевых сортах топлива и газойле, который не воспламеняется…

— А немцы, которые создали дизель, сунули в свою машину двигатель на бензине, который взрывается. Вот еще почему столько немецких танков наши бойцы поджигают на поле боя! Этак фашистам скоро придется весь свой танковый парк сменить, как старую ветошь.

— Однако, Юрий Михайлыч, ведь невозможно же себе представить, что немцы в технике слабы?

— О-о, конечно нет, Артем! Все дело в том, что они не хотели тратиться на более дорогие дизель-моторы. К чему, скажите, пожалуйста? Гитлеровцы надеялись еще посуху дотопать до Урала, у них расчет был на короткую войну.

— Широка пасть, да и та подавиться может… Однако позвольте, Юрий Михайлыч: что же в таком случае думал немецкий конструктор, который этот танк создавал? — недоумевал Артем. — У них вроде против самой реальности получилось…

— Реальность! — негодующе воскликнул Костромин. — Как бы не так!.. Я не знаю имени того немца, который конструировал, этот танк, но то, что мысль этого техника опутана геббельсовской брехней, бензиновый двигатель мне это показывает совершенно неопровержимо! Понимаете, Артем, подлинная техника умна, прозорлива, любит свободу исканий. Техническая мысль, дорогой товарищ, не выносит тумана и всяких шаманских завываний.

Артем Сбоев уже ушел, а Костромин все сидел на крылечке еще не обжитого домика. После нервного возбуждения этого утра конструктором овладела грустная усталость. «Должно быть, старею», — вяло подумал он. И вдруг услышал песню, протяжную, проголосную, с переливами и вторами. Это была одна из старинных песен, которых на Лесогорском заводе знали много и умели петь. На просторе она звучала особенно задумчиво и чисто.

Вы вставайте, мои голубушки,Высоко взошло красно солнышко,Выше лесу, лесу темного,Выше батюшкинова терема.Обогрело красно солнышкоМово батюшки высок терем,Обогрело красно солнышкоМоей матушки новую горницу,Обогрело красно солнышкоМово братика нов-широкий двор…

Было что-то древнее в этом торжественно-тоскливом распеве, неповторимо свое, русское. И в том, что он, русский человек, только что побывавший в мертвой утробе вражеского танка, теперь наслаждался песней, было тоже что-то давным-давно знакомое, родное. Костромину вспомнились рассказы и песни, читанные в отрочестве. Смутные картины вдруг ожили, наполнились звуками, шумом, живой, играющей пестротой. Наверное, нечто подобное происходило и тысячу лет назад в днепровских и донских степях. Когда-то, в давние времена, после жаркой сечи с ордами кочевников, русские воины прилежно разглядывали отбитое у врагов половецкое или хазарское оружие: как мечи кованы, как сабли гнуты, как стрелы изострены… Глядели предки острым взглядом на боевую свою добычу, а жены их пели за работой. И песня была, наверное, такая же проголосная, широкая, как и эта старинная уральская песня.

Чей-то молодой и сочный голос особенно звонко и победительно выделялся в девичьем стройном хоре. И Костромину показалось, что этим голосом и дышит богатая, печальная и нежная песня.

Обогрело красно солнышкоМоей сестрицы крыльцо белое,Обогрело красно солнышкоМоих кумушек-подруженек.Как меня же да молоденькуДа не греет красно солнышко,Как оконце мое одинокоеЯрым светом не порадует,Так и сердце мое бедноеТоской-холодом повызнобит..

Последний звук взвился и замер, словно растаяв в голубом воздухе, а немного спустя тот же певучий голос звучно и смешливо сказал:

— Ну, девочки, домой-то мне все-таки надо же показаться!