Григорий Покровский - Честь Страница 11

Нина Павловна с удовольствием слушала эту убежденную, хотя и немного выспреннюю речь. Вот наконец Яков Борисович нашел, кажется, настоящий тон, тон наставника, почти отца, строгого, принципиального, умного, который не просто ругает, а убеждает и увязывает случившееся с большими горизонтами жизни. И тем больше ее поразило уже не упрямое, а почти злое, исступленное лицо, с которым Антон слушал отчима. Он впился в Якова Борисовича глазами и следил за ним, за каждым его движением, как он ходил от дивана до телевизора и обратно.

Вместо радости, которая только что охватывала ее, в душе Нины Павловны вдруг быстро, грозно стало нарастать необыкновенное волнение, тревога, почти отчаяние, и, когда все это достигло крайнего, невыносимого предела, она закричала:

– Чего же ты молчишь, на самом деле? Дрянь ты этакая! Дрянь! Другие дети как дети, от других матери радости видят, гордятся ими, а ты?.. Яков Борисович старается тебя на путь направить, он с тобой как с сыном, а ты…

Крик ее превратился в визг, готовый перейти в истерические слезы. Но в ответ на все это Антон сжал кулаки, напрягся как струна.

– С сыном? – тихо проговорил он. – Как с родным сыном? А его собственный сын где? Собственный!

– Антон! Да ты с ума сошел? – всплеснула руками Нина Павловна.

– Ни с чего он не сошел, – с холодным спокойствием ответил ей Яков Борисович. – Он у тебя просто хам!

10

Раньше Елизавета Ивановна была преподавательницей химии. Успеваемость в ее классе всегда была хорошая, дисциплина тоже, и она была на лучшем счету как в школе, так и в районе. И, по правде сказать, она к этому привыкла и даже расстраивалась, если ее забывал упомянуть в своем докладе директор школы или заведующий роно. Привыкла она и к тому, что ее просили выступить почти на каждой учительской конференции, – и она выступала. Фигура у нее была видная, голос – зычный, охватывавший и без микрофона самый большой зал, а нрав – смелый, решительный, – выступления ее поэтому обычно имели успех.

Вот почему, когда в районе построили новую школу, Елизавету Ивановну назначили туда директором. И она согласилась, тем более что школа была женская, а с девочками, как ей казалось, справляться все-таки легче. Елизавета Ивановна была энергичным, решительным человеком, у нее было много сил и здоровья, и, надо ей отдать справедливость, она совершенно их не щадила, – целые дни проводила в школе, вникала в каждую мелочь в очень быстро по всем требуемым показателям вывела школу на одно из первых мест в районе. На учительских конференциях она сидела теперь в президиуме и с еще большей ревностью следила за тем, как и в каком духе ее школа упомянута в докладе роно. С такой же ревностью Елизавета Ивановна охраняла все, на чем зиждился достигнутый ею порядок. Поэтому, между прочим, во всех спорах и дискуссиях того времени она был сторонницей раздельного обучения. В доказательство своей правоты она подбирала самые различные, пусть даже не очень основательные аргументы, а в глубине души просто боялась мальчиков. Когда же они, вопреки всем ее аргументам, пришли в школу, она растерялась. Вида она, конечно, не подала и решила встретить мальчиков во всеоружии. Она считала, что в обращении с ними прежде всего нужна железная дисциплина, а потому старалась не только поддержать, но и усилить тот внешний порядок, которым всегда отличалась ее школа. Об этом она даже сделала доклад на педсовете: «Дисциплина как фактор воспитания».

Но чем больше старалась Елизавета Ивановна, тем больше она чувствовала, что в школе что-то начинает меняться: то одно происходит, то другое, и считавшееся ранее незыблемым начинало колебаться, а считавшееся невозможным – совершаться.

В этом отношении ее особенно встревожила Марина Зорина. Дочь профессора, лауреата Государственной премии, Марина совсем не походила на тех, кто родительские заслуги принимает за свои и собирается прожить жизнь как луговой мотылек. Скромная и неброская с виду, она всегда была в числе тех, кто служил опорой и примером. Послушная, согласная, она во всем – в учении и в работе, в уборке школы, в сборе бумаги и лома, в любом предприятии – всегда была первой и казалась прозрачной как стеклышко. И вдруг стеклышко замутилось. Сначала Марина порадовала Елизавету Ивановну: привести мальчишку, сквернослова и хулигана, в кабинет директора – это не каждая сможет. Но когда Шелестова перевели за это в другой класс, Марина влетела в кабинет директора с небывалым и невозможным раньше вопросом: почему это сделано?

– Как почему? – удивилась Елизавета Ивановна. – И почему ты спрашиваешь? Разве это тебя касается?

– А разве я могу спрашивать только о том, что касается меня? – спросила Марина. – А если касается товарища?..

Она стояла перед директором прямая, напряженная, готовая выдержать все что угодно.

Но Марина тут же смутилась, покраснела, и у нее показались слезы. Она старалась их удержать, кусала губы, а слезы – предатели! – не слушались и потекли по щекам.

– Это еще что такое? – строго спросила Елизавета Ивановна. – Что за сантименты?

Марина вскинула на нее глаза и, круто повернувшись, выскочила из кабинета так же быстро, как и влетела.

– Марина! Вернись! – крикнула вслед ей Елизавета Ивановна, но Марина не вернулась и ушла – тоже совсем необычный, порождающий тревогу поступок.

Но главное, пожалуй, чего опасалась Елизавета Ивановна, было не столько состояние школы, которое пока не было сколько-нибудь угрожающим, сколько своя репутация. Вот только вчера она была в роно, и там, на совещании директоров, ее упомянули уже совсем в другом плане, Недавно в школе была иностранная делегация. Члены делегации только улыбались и жали руки, зато сопровождавшие их товарищи из гороно и, кажется, даже из министерства указали на ряд недостатков, о которых вчера и шла речь. Елизавета Ивановна пробовала оправдаться – сослаться на то, что мальчики принесли в школу новое, беспокойное начало, но заведующий роно сказал, что мальчики пришли во все школы, однако там дела идут значительно лучше, а «беспокойное начало» нужно вводить в рамки.

Елизавета Ивановна и за ночь не сумела пережить полученную вчера обиду и в школу пришла взволнованная; привыкшая к похвалам, она впервые, кажется, перенесла такой позор, и все из-за каких-то распоясавшихся мальчишек, вроде «трех мушкетеров». А что с ними сделаешь? Вот разбили их троицу, а на переменах они все равно вместе и все, кажется, что-то замышляют или забьются в уборную и курят там от звонка до звонка и вообще ничего не хотят признавать.

Или случай с доской Почета – с исчезновением с нее портрета Люси, старшей пионервожатой. Как? Почему? Это так и осталось неизвестным. А «мушкетеры» смотрят в глаза и смеются, а потом обнимутся и пойдут по коридорам:

Есть мушкетеры!Есть мушкетеры!Есть мушкетеры!Есть!

В таком настроении Елизавета Ивановна вошла в свой кабинет, усаживаясь, сердито двинула креслом, переложила лежавшие на столе книги с одного места на другое и принялась разбирать почту. И там среди прочего она обнаружила открытку: такого-то числа, таким-то отделением милиции «был задержан ученик вашей школы Шелестов Антон за недостойное поведение и дебош в общественном месте. Сообщается для принятия соответствующих мер»…

– Шелестов? – Елизавета Ивановна с силою нажила кнопку звонка.

– Пчелинцеву ко мне! – скомандовала она, когда в приоткрывшуюся дверь заглянула секретарша.

Прасковья Петровна пришла на следующей же перемене, но пришла не сразу и явно торопилась – перемена была короткая. Поэтому Елизавета Ивановна не успела излить перед ней все свое возмущение и только, подавая открытку, кивнула:

– Полюбуйтесь!

Прасковья Петровна прочитала, покачала головой и так же коротко сказала:

– Займусь!

Но заняться этим она не успела: прозвенел звонок, и Прасковья Петровна пошла на урок.

А во время урока к директору зашла старшая пионервожатая. Она была редактором школьной радиогазеты, и Елизавета Ивановна сказала ей:

– Вот вы все ноете: материала нет. А вот вам! – и подала ей все ту же открытку.

Пионервожатая прочитала и всплеснула руками.

– Ужас какой! Елизавета Ивановна! Да разве это у нас раньше было?

– Теперь опять в роно склонять по всем падежам будут! – сокрушалась Елизавета Ивановна.

– И опять Шелестов! – добавила Люся.

– А кому ж еще?.. Ну-ка, разделайте его! Чтоб никому повадно не было! Я такого безобразия в своей школе не потерплю!

И Люся этого терпеть не хотела. Возмущенная происшествием со своим портретом, она искала виновников и упорно натыкалась на насмешливые глаза Шелестова и двух его друзей. Поэтому она со всей готовностью отозвалась на предложение директора, и на большой перемене по всем этажам школы прогремело по радио сообщение о позорном поступке ученика девятого «Б» класса Антона Шелестова. И как только оно прогремело, в кабинет директора прибежала взволнованная Прасковья Петровна.