Владимир Дудинцев - Повести и рассказы Страница 11

Клава тряхнула волосами и села около Снарского. Наступила тишина. Она медленно остывала, и когда остыла, Васька кашлянул, попробовал голос:

— Вроде и расходиться не хочется. А, дядя Прокоп?

— А чего нам расходиться?

Снарский встал и быстренько ушел к себе.

— Вечер наш, землянка наша, — сказал он, появляясь в проходе, перелистывая на ходу большую книгу в газетной обертке. Это означало, что у дяди Прокопа очень хорошее настроение.

— Чего мы тогда читали? — Он надел очки. — Про Балду читали? Ну, тогда давай про царевну и про семерых богатырей. Нас как раз семеро, богатырей-то.

Все заерзали на лавках, подсели ближе.

— Без меня не начинайте! — крикнула из прохода Настя. — Иду!

Снарский подождал, окинул всех беглым взором, дремучим, как сказочный лес, и возвестил:

— «Царь с царицею простился, в путь-дорогу снарядился…»

Начался один из тех неожиданных семейных вечеров, которыми Снарский иногда заканчивал удачный рабочий день. Взрывники притихли. Перед ними, воинственно светясь, крутя над головой пальцем, играя бровью и плечом, выступал их маленький старичок — родной, лукавый и мудрый. Дядя Прокоп и сейчас был верен себе. Одному ему ведомыми путями он перенес сказку из тридевятого царства в жарко натопленную землянку, а своих богатырей сделал ее героями.

— «Белолица, черноброва», — прочитал он, остановился, — лишь остановился, и Клава заулыбалась.

— «Нраву кроткого такого», — продолжал он смиренно, и взрывники, конечно, поняли, о чьей кротости идет речь. Они уже узнали этот кроткий нрав!

И наступил такой момент: Снарский умолк, пробежал глазами страницу, крякнул с удовольствием и поднял палец.

— «Старший молвил ей: „Девица, знаешь: всем ты нам сестрица, всех нас семеро, тебя все мы любим, за себя взять тебя мы все бы рады…“»

И, разведя руками, дядя Прокоп резонно ответил за царевну:

— «Для меня вы все равны, все удалы, все умны, всех я вас люблю сердечно, но другому я навечно отдана. Мне всех милей королевич Елисей». Вон как отбрила, — сказал Снарский. — Смотри-ка! «И согласно все опять стали жить да поживать!»

Дочитав до конца, он со вздохом закончил, глядя на последнюю страницу:

— Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок, — хотя эти слова вовсе и не были там напечатаны.

— Клава, кто же у тебя королевич Елисей? — спросил Васька в тишине.

— Вот еще! — Клава покраснела, сердито отодвинулась. — Нужно мне!

— Нельзя и спросить! Ты не обижайся. Ты скажи нам все-таки.

Кладовщица не ответила.

— Клав!

— Дурак! Пристал… — у нее даже слезы выступили.

— Ужин, что ли, собирать? — осторожно спросила Настя.

— У богатырей о таком деле не спрашивают, — расправляя плечи, сказал Снарский.

Прошло два месяца — декабрь и январь. Склад взрывчатки опустел наполовину. Порожние ящики из-под мелинита Клава вымыла горячей водой, просушила и сложила штабелем в снежной траншее.

Каждое утро пол землянки начинал вздрагивать от частых подземных ударов. Они чередовались, — то дальше, то ближе, то сразу вместе, перекатом — по всему ущелью.

— Даже на слух заметно, что другая работа идет, — говорила Настя, провожая Прокопия Фомича. — Как ты думаешь, там слышат?

— Там? А то нет? У Прасолова сейчас форточка открыта. Он нашу музыку любит.

Снарский был доволен — положение на трассе вполне соответствовало расходу взрывчатки. На тринадцати пикетах лежали все те же гранитные глыбы, но каждая из них была теперь оплетена сетью крупных и мелких трещин. Стоило сунуть лом в одну из этих щелей — и глыба рушилась, превращалась в ворох щебня.

Прокопий Фомич все чаще рисовал на фанере простенький чертежик — линию, разбитую на двадцать пикетов. Он прикидывал, сколько месяцев осталось до конца работы, и получалось — два с небольшим.

— Вот это номер! — изумлялся он, сидя на корточках перед чертежом, почти касаясь лбом фанеры и пуская вверх дымную струйку. — В марте! Вот это задача! Что же дальше делать будем? Придется за цельную скалу приниматься…

Каждый раз, услышав эту беседу Снарского с самим собой, взрывники начинали возбужденно шептаться:

— Тимофей, ты сколько до обеда сделал?

— Сто два. А вы?

— Сто пятнадцать.

— Дядя Прокоп! Павлик с Гришукой опять дали сто пятнадцать!

— А? — Снарский оборачивается к ним.

— Честное слово! Дядя Прокоп, они сами говорят! Не веришь?

Прокопий Фомич, не отвечая, долго смотрел на ребят, качал головой. Они смущались, начинали тихонько посмеиваться, затевали возню. А дядя Прокоп, совсем присмирев, смотрел, смотрел на них, сидя на корточках, утопив палец в пепле трубки.

Один раз, не выдержав его взгляда, Гришука бросился на Ваську Ивантеева. Тот с хохотом принял его в объятия, придавил, стал мять. Вынырнув из-под его руки, Гришука посмотрел Снарскому в глаза и сказал:

— Дядя Прокоп! Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь про нас!

— Я вспомнил, — сказал Прокопий Фомич, медленно поднимаясь, и усмехнулся, — я припомнил, как вы писали свои проценты. Сто пятьдесят, сто тридцать, а хвастовства, обиды на все триста. А теперь вот двести даете — и радуетесь, когда вас перегонят. В чем дело? Может, я не понимаю.

— Это мы, чтобы скорее план кончить! — сказал Гришука.

— Пусть он сделает триста, — маленький Мусакеев спокойно подошел к Гришуке. — Пусть пятьсот. Я ему скажу спасибо.

Тут Гришука неожиданно дал ему подножку и сам же полетел на нары.

— Простой человек. Не хитрый, — сказал Мусакеев смеясь. — Работает хорошо.

Им было весело и просторно в маленькой землянке, где даже повернуться негде — вот нары, а вот уже и стол. Считая взрывы, они не замечали, как убегают дни, один за другим. А дни, между тем, стали длиннее, синева неба гуще, и все ослепительнее были переливы солнца, все теплее становилось спине под этим сияющим весь день горном. Блестящая снежная корка около землянки порозовела, и дядя Прокоп однажды остановил всех около тамбура:

— Кто скажет, что это такое?

— Это от взрывчатки, — сказал Саша.

— Нет, милые. Вы молодые, должны знать. Это простая штука — снежные бактерии ожили. Это самая настоящая весна.

А у Залетова и кладовщицы весна была особенная. Павла теперь только и видели на трассе, где они с послушным Гришукой неизменно давали по две с половиной нормы, или же за столом, перед лампой, поставленной прямо на учебник. Волосы его уже пора было подстричь. Ложился Залетов позже всех, и ночью, когда все спали, можно было услышать его сосредоточенный, суровый шепот.

Каждый вечер к нему подсаживалась Клава и, захватив локтями четверть стола, начинала выписывать в тетрадке столбики цифр. Она строгала бритвой карандаш и сдувала стружки в сторону лампы. Иногда она спрашивала:

— Сколько будет восемнадцать умножить на четырнадцать? Кто скажет? Скорей!

И, конечно, с нар отвечал Васька, и, конечно, ошибался:

— Двести сорок два!

Кладовщица давно уже перестала напевать свое «ту-ру-ру», что-то медленно горело в ней. Как-то утром, когда все одевались, чтобы идти на трассу, Клава невзначай сказала Павлу:

— Залетов, у тебя ватничек на мой рост. Давай поменяемся! Теплее будет — и тебе и мне…

И они тут же обменялись телогрейками.

— Тепло тебе? — спросила Клава.

— Небо и земля! А тебе?

Клава кивнула.

И Васька — он всегда был начеку, — Васька подошел к ней со своей телогрейкой.

— Примерь, может, и моя подойдет. Надевай, не бойся!

А когда Клава примерила громадный ватник, Васька сам надел его и пошел к нарам, поглаживая грудь и спину, оглядываясь на взрывников.

— Теперь и мне будет тепло!

Прокопий Фомич стал замечать в Ваське новую черту. По вечерам, когда взрывники, поужинав, сбивались в «кружок бритья» или «кружок моментального ремонта обуви», Ивантеев начинал вдруг пересаживаться с места на место и все оглядывался, все искал что-то.

И один раз, взяв фонарь, чтобы навестить коня, Снарский остановился у выхода и сказал:

— Ты что, Вася, шапку потерял? Вон она, висит. Пойдем-ка сена Форду принесем.

На снегу, под звездами, Васька, выдирая из стога охапку сена, обернулся к Прокопию Фомичу:

— Дядя Прокоп! Может, меня еще с кем пошлешь. Я опыту уже набрался!

Снарский смотрел в фонарь, регулируя фитиль. Он не ответил Ваське.

— Честное слово. А то она молчит, молчит. А ты знаешь, я какой. Мне поговорить надо. А то я вроде виноват в чем получаюсь. Дядя Прокоп…

— Подумаю, — сказал Прокопий Фомич.

В середине февраля поздно вечером, лежа за занавеской, он услышал в большой землянке шлепки босых ступней по полу.

— Тебе чего? — спросил Залетов. Он, как всегда, сидел за столом.

— Давай-ка отодвинь, Паша, книжечки, — это был голос Васьки — деловой, суховатый. — Давай-ка побеседуем.