Алексей Котенев - Грозовой август Страница 11

— А почему не открывают? — спросил кто-то из бойцов.

И вдруг все услышали бурчание Поликарпа:

— Черчилли, черчилли, и никакого рузвельтата.

Так и пошла по всему батальону шутка Посохина.

Комсомольцы тщетно пытались втолковать несоюзной прослойке, чего она недопонимает: вера в коалицию укрепляет нашу веру в победу, и нельзя эту веру подрывать. Но Поликарп решительно ничего не понял или не хотел понимать.

— Каку таку колицию я хотел порушить? — недоумевал он. — Я и слова такого не выговорю. Это я про Черчилля... — И поругивал английского премьера, к которому питал ненависть еще с гражданской войны.

Про чудачества Поликарпа Посохина здесь готовы были говорить, видимо, не один час, но не позволяло время. Стемнело, гуще и плотнее стал прохладный воздух. Нудно зазуммерили комары. Пора было отправляться на ужин. Подтянув ремень и поправив портупею, Иволгин сказал:

— Солдат, конечно, занятный, только не понимаю, почему он в роте автоматчиков? Ему бы где-нибудь в хозяйственном отделении копаться.

— Перед трудностями пасуете, молодой человек, — улыбнулся Викентий Иванович.

Иволгина поддержал Будыкин. Посохину, по его мнению, действительно трудновато служить в строевом подразделении. Его пора перевести куда-нибудь в тылы. Русанов с этим не согласился, уверяя, что трудяга Посохин на войне будет незаменимым солдатом.

— Да какой он солдат, каждый день в Чегырку просится!

— В Чегырку-у, — протянул Русанов. — Посохин — человек сложный, гораздо сложнее, чем кажется. Он в одну сторону смотрит, а в другой — все видит. В Чегырку сейчас он не пойдет — ему не к спеху. А вопрос: «Когда же ко дворам?» — означает вовсе не то, что вы думаете. В нем тот же смысл, что и у старшины Цыбули: «Шо воно будэ на Востоке?»

— По-вашему, Посохин рвется в бой? — засмеялся Будыкин.

— Ну, рвется в бой или не рвется — про то нам не узнать. Но с поля боя Поликарп не побежит. Ручаюсь!

VIII

24 июня, когда в Москве проходил Парад Победы, Державин объезжал приграничные гарнизоны. Под вечер он прибыл в штаб кучумовской дивизии и вместе с комдивом в его землянке прослушал радиопередачу с Красной площади. Ликовала столица, шумела главная площадь страны. В Москве шел дождь. Но разве мог он залить всенародную радость! Слышно было, как хлопали на ветру тяжелые, промокшие знамена, как по мокрой отполированной брусчатке проходили торжественным маршем сводные полки фронтов, как падали наземь фашистские стяги и штандарты, побывавшие во многих странах Европы.

Доносились торжественные звуки духового оркестра.

А на сопках Забайкалья лежала тишина.

Державин был просто оглушен этой чуткой приграничной тишиной, когда вышел из землянки, чтобы отправиться на Бутугур к своему шурину Викентию Ивановичу Русанову. Не было слышно ни единого звука, ни единого шороха. Разогретая за день степь будто дремала в отсветах вечерней зари. «Что ты означаешь, мертвое безмолвие? — подумал генерал. — Штиль после шторма? Нет, затишье перед бурей».

Открытый виллис покатился прямо по целине в падь Урулюнгуй. Каждый увал, каждый камень в этих местах был знаком Державину. Впервые он приехал в эти сопки в тот неспокойный год, когда завязался конфликт на КВЖД. Думал, пробудет здесь недолго, но получилось иначе. Вскоре в Маньчжурию залезли японцы, подошли вплотную к нашей земле. Надо было укреплять границу — строить доты и дзоты, оборудовать наблюдательные пункты, ставить минные поля. Сколько поднято здесь солдатскими руками твердой, неподатливой земли! Сколько прожито бессонных ночей!..

Державин глянул в узкий буерак, увидел в нем серые прошлогодние клубки перекати-поля, загнанные туда ветрами, и сразу вспомнил первую, самую трудную военную зиму. Начались перебои с топливом, и солдаты, отдежурив ночь у заиндевевших пулеметов, уходили полусонные в завьюженную степь собирать эти клубки травы, чтобы топить кухонные печи.

Не забудется ему и вторая, пожалуй, самая тревожная военная осень, когда решалась судьба Сталинграда. Свой наблюдательный пункт Державину пришлось перенести на Бутугур. Бойцы по неделе не разувались, не раздевались. С автоматами в руках спали, с автоматами обедали — все ждали: вот двинутся японцы.

И они двинулись. Это было в тот день, когда немцы в Сталинграде прорвались к Волге. Что творилось тогда на Бутугуре! К границе устремилась японская дивизия. Вот передовые группы подошли к нейтральной полосе, вот уже вступили на нейтральную полосу. Ну, кажется, все — началось! Война...

Комбат Ветров с биноклем высунулся из траншеи — по нему тут же ударили японские снайперы. Битым стеклом оцарапало комбату губу.

— Подходи! Стреляй, подлюка! — крикнул из траншеи Драгунский.

Державин пробасил в телефонную трубку:

— Спокойно, спокойно. Больше выдержки.

Японцы остановились, недвижимо постояли на месте, потом повернули вдоль границы и скрылись за сопкой. Видно, уже в пути получили поправку: Сталинград захвачен немцами пока не полностью...

На границе стало потише лишь после того, как закончились бои в Сталинграде. Державину вспомнился февральский вечер сорок третьего года. На Бутугур прибыл командующий Забайкальским фронтом Ковалев и привез с собой нового командира дивизии — Кучумова. На границе в тот день стояла вот такая же тишина. В траурную темноту погрузилась приграничная станция Маньчжурии, будто в плен попал не гитлеровский фельдмаршал фон Паулюс, а сам командующий Квантунской армией японский генерал Ямада.

Ковалев тогда сказал Державину:

— Наградил бы я тебя, Георгий Ферапонтович, медалью «За терпение», да жалко, нет у нас такой медали.

После перевода в Читу, в штаб фронта, Державин частенько наезжал в свою дивизию. Выезд на запад надолго разлучил его с Забайкальем. Теперь он в душе благодарил судьбу за то, что она снова вернула его в родные места. Здесь все было таким же, как и два года назад: те же сопки, подернутые легкой дымкой, та же зеленая падь Урулюнгуй, пересеченная древним Валом Чингисхана. А вон и заросший ковылем Бутугур — господствующая над местностью приграничная сопка, возле которой и расположился батальон капитана Ветрова.

Машина подкатила к заросшей травой землянке, оттуда выбежал сияющий Викеша — без пилотки, застегивая на ходу ремни. Был он в просторной, будто сшитой навырост, гимнастерке, в больших с широкими голенищами кирзовых сапогах.

— Наконец-то пожаловал! — воскликнул он, раскинув в стороны руки. — Позволь-ка, друже, обнять твои генеральские плечи.

Они обнялись, расцеловались, пристально поглядели друг на друга.

— А ты все такой же красавец, — пошутил Державин. — Только лоб вроде повыше поднялся — на целую ладошку.

— Ничего не попишешь, редеет шевелюра. Вода здесь такая.

— Да, батенька ты мой, вода течет, время бежит.

— И снега метут. Эвон сколько снегу подсыпали на твою голову зимние метелицы, — добавил Викентий Иванович и повел гостя по ступенькам в свое подземное жилище.

В землянке, как успел заметить на ходу Державин, было все так же, как и два года назад: всюду книги, журналы, подшивки газет — и на койке, и на тумбочке, и даже на полу у жестяного бачка с водой. А на стене, заклеенной газетами, приколот нарисованный карандашом миниатюрный портрет знаменитого хабаровского тигролова Богачева, с которым до войны дружил Викентий. Ниже — фронтовая фотография его, Державина. Под ней шутливая надпись:

«Лысому — от седого».

Они сели за колченогий, заваленный газетами стол, еще раз оглядели друг друга, и оба подумали об одном и том же: как быстро катит время! Давно ли они познакомились? Это было недалеко от Спасска, В батарею, которой командовал Державин, прибыл из Хабаровска молодой ясноглазый комиссар Русанов. Они вместе штурмовали Спасск. «И на Тихом океане свой закончили поход». Тогда им обоим вместе было пятьдесят. А теперь одному Державину побольше. Голова у него как будто вся в снегу. На лице глубокие морщины. Брови стали остистые, широкие. Одна почему-то сломалась.

— Что с бровью? — спросил Русанов.

— Пустяки. Осколком... Фашист хотел отправить на тот свет. Ну да не будем настроение себе портить. Сегодня ведь Парад Победы!

Державину действительно не хотелось рассказывать о том, как он воевал на западе. Об этом как-нибудь в другой раз. Приятнее было вспомнить далекие молодые годы, прожитые вместе с Викентием Русановым. В боях крепла их дружба. После войны комиссар батареи потащил своего командира к себе в Хабаровск в гости. Целый месяц прогостил Державин у своего друга. Они ходили на охоту, ездили на Амур рыбачить. А в конце месяца были уже не просто друзьями-сослуживцами, а даже родственниками: Державин женился на сестре Викентия — Поле.