Илья Бражнин - Прыжок Страница 11

Весь день и ночь был Джега смутен и неспокоен. Равновесие обрел лишь тогда, когда почувствовал себя один-на-один — с лесом, с небом, в тряской подпрыгивающей на ухабах таратайке. Встал во весь рост — оглянулся вокруг. Бегут вперегонку навстречу кудлатые сосны, пеньки коренастые. Буйная поросль топорщится сквозь черную прель, бурелом и трухлятину. Валит теплый пар от земли. Солнце золотыми коготками царапается сквозь лесное кружево, да где там пробить плотную лесную шапищу — темь и тишина под старыми разлапистыми елями.

— Эх, хорошо!

С горба за поворотом увидал старую одинокую сосну. Сухая и когтистая, топорщила она свою лысую вершину высоко на бором. Под ней скрещивались с трактом два проселка. Двуколка свернула влево и запрыгала по узкой лесной дороге.

— Теперь, кажись, семь верст до Борка осталось? — крикнул Джега.

— Эге, — сипло откликнулся рыжий парень с передка.

Под тряску дребезжащей таратайки вспомнил Джега свой первый наезд в Борок три года назад.

Ехал он тогда в отпуск, и был для него Борок случайной точкой на зеленоватой карте губернии. Накануне в городе он решил провести свои две недели в деревне, а где — было все равно. Везде люди, везде солнце. Подвернулся Борок, айда в Борок. Вышло — не прогадал. Стояло село в густом сосновом бору, на высоком угоре, пропахшее смолистым крепким запахом. Нашел здесь Джега морошки да малины, да гриба тьму-тьмущую, да двух молодых братанов Чикуновых. Морошки ел столько, сколько живот мог снести, грибы бабке Фетинье, своей хозяйки, на суп отдавал, а братанов Чигуновых начинил сухим комсомольским порохом. К Чигуновым Гриша Быков пристал.

Тут была основана в Борке ячейка комсомола.

Сколько темных вечеров провел Джега с тремя новоявленными апостолами. Сколько горячей крови своей перелил он в их сердца, сколько рассказал нового, неслыханного ни Чигуновыми ни Быковым. Перед отъездом с их помощью собрал человек пятнадцать парней деревенских в чигуновской избе. Первое собрание окончилось ничем — в молодую ячейку по первому зову никто не бросился, но позже результаты сказались. Поползли по деревне слухи и слушонки. Кое-кто из бывших на первом собрании не раз вернулся после к Чигуновым с расспросами. Вслед за парнями стали заходить и любопытствующие бабенки и мужики постарше, а однажды приплелся бородач Кузьма и, поблескивая острым глазом, пробубнил:

— А нут-ко, Андрюха, сказывают, у вас новая вера объявилась. Расскажи что ли.

Андрей Чигунов, старший из братьев, поглядел на Кузьму.

— Не в вере сила, а в делах, дядя Кузьма, — сказал он спокойно и, сев против Кузьмы, выложил все, что знал сам от Джеги и из присланных Джегой книжек.

Крякнул Кузьма, почесал бороду заскорузлой пятерней и ушел, не сказав ни слова.

Туго приходилось ячейке. Против кучки задорных ребят стояли стеной пять сотен кряжистых, упрямых мужиков. Прошибить эту стену было нелегко.

Был случай, — младшего Сережу Чигунова озорная молодежь за овином крепко отколошматила. Однажды в праздник полупудовый камень, брошенный недоброй рукой, начисто высадил раму в чигуновской избе. Косые усмешки да злые посулы и считать молодые комсомольцы перестали.

Но они сами были крепко сколочены и хорошо знали своих сородичей, знали — крепкоголовы борковцы и новое принимали тупо. Но знали и то, что, раз приняв, крепко держались мужики своей правды. Молодые комсомольцы не спеша, упорно и неотступно штурмовали упрямые головы сельчан. За три года шестнадцать изб с бою были взяты Чигуновыми, в шестнадцати избах тлелись комсомольские искры, заброшенные ячейкой. Первым обязательством новообращенных было бросить пьянку и буйство. Косились мужики — чудно что-то. Как это так, сразу вдруг брось. То пил, а то не пей. Дело что-то больно серьезное. Позже, когда всей ячейкой мост и тракт починили и открыли на общий отработок избу-читальню, добрая половина мужиков приняла сторону ячейки. Мало-помалу ячейка забирала силы и, наконец, дала решительный бой в истории с так называемыми «канальскими деньгами». Эти деньги свалились на борковцев совершенно неожиданно.

Близ села почти сходились две крупных реки. В один прекрасный день в Борок прикатили из губернии инженеры, ходили, смотрели, ковыряли землю. После приезжали еще неведомые комиссии, а спустя семь месяцев в борцовском волисполкоме получилось предложение отрезать кусок земли, прилетающий и междуречью.

На переселение нескольких дворов, стоявших на отчуждаемой земле, и для покрытия некоторых других расходов выдавалось семь тысяч рублей. Много было шума, когда собирался сход, чтобы решить, куда девать неожиданно привалившие деньги. Разочли, что тысячу рублей обойдется перенесение построек, а шесть тысяч оставались чистоганом. И, собираясь на сход, промеж себя условились борковцы устроить на эти деньги широкую гулянку с доброй выпивкой, а оставшиеся поделить по дворам.

Но дело обернулось совсем не так. Неожиданно на сходе предложения, высказанные в этом духе, встретили резкую оппозицию. Но удивительнее всего был не самый факт существования оппозиции, а ее силы и готовность дать бой по любому пункту предложения. Стало ясно, что комсомольская ячейка, организовавшая оппозицию самогонному предложению, успела провести какую-то агитацию, какую-то предварительную, незаметную их противникам работу. Среди многочисленных сельчан, выступивших за предложение комсомольской ячейки никакой попойки не устраивать, денег не делить, а купить сельхозмашины, оказались и два отчаянных развихляя и драчуна — братья Сергунины. После жаркой словесной свалки ячейка одержала полную победу. Эта победа была ознаменована горячим собранием ячейки. На собрание пришли впервые, кроме молодежи, сочувствующие бородачи, и Кузьма, долго топтавшийся и громко отхаркивавшийся у печки, вдруг, смущенно сутулясь, полез к столу и произнес свою первую речь.

Дальше завязался бой вокруг лавочника Власа. Эта борьба еще не была закончена, но Влас, под угрозой открытия кооператива, о котором ячейка хлопотала в губернии, сильно сократился и лебезил перед мужиками. Не всегда дело шло гладко. Однажды у околицы был найден с пробитой головой Никита Шершнев, приятель Чигуновых, коновод во всяких стычках с Власом. Но ячейку не запугаешь. Вспахивала она Борок своим комсомольским плугом, подымая тяжкую каменистую целину.

Едва грохнула двуколка последний раз разбитыми колесами, выскочил на крыльцо Андрюша Чигунов.

— Эх, мать честная! Неужели Джега!? Вот ладно-то!

Сбежал с крыльца. Обнялись как братья. Пошли в избу. Младший Чигунов за столом с матерью сидел. Увидал, подпрыгнул как чубарь, палкой подкинутый. Мать — сухонькая старушка, из-за стола встала, поклонилась степенно.

Не прошло и полчаса, как в чигуновской избе собралась вокруг стола вся ячейка.

Оглядел Джега смуглые молодые лица, оглядел упрямые, сожженные солнцем затылки. Подумал — «вот силища». И в себе силу почуял, силу упрямую и радостную. Зажглись глаза. Ударил ладонью по столу.

— Сила теперь за вами, товарищи. Не часто мы с вами видимся, зато теперь, коли сошлись, так не разойдемся, пока не наговоримся вволю. Рассказывайте, что и как тут у вас. Я послухаю.

Все оглянулись на Андрюшу Чигунова. Тот огладил ладонью крепкий затылок и начал длинный и обстоятельный рассказ о делах и битвах борковской ячейки. Вначале говорил тихо, потупясь, потом голову поднял, зажглось лицо ярью горячей, залоснилось потом. Ворочал слова тяжелые, как жирные пласты земли. Кругом головы подымались выше, глаза фонарями светились, палила лица кровь молодая. Поддакивать начали, голоса подавать. Сидел Джега среди них, как в кольце медном, и чуял — бьются семнадцать сердец как одно.

Случаем метнул Джега глазом к печке и увидел, к немалому своему удивлению, восемнадцатую пару глаз. То были серые, выцветшие старушечьи глаза, подернутые печалью и лаской. Не отрывая глаз от говорившего сына, стояла старуха Чигунова, высоко подняв повязанную темным платком голову, строгая, как на причастии. Долго кипело в тот вечер горячее варево беседы в чигуновской избе. Разошлись за полночь. Перед уходом каждый крепко тискал руку Джеги и с простодушной верой заглядывал в его глаза.

Перед сном вышел Джега на крыльцо подышать воздухом деревенским. Посидел с минуту на ступеньках, сошел вниз на дорогу, посвистывая под нос. Тихо вокруг — пыль дорожная и та, росой примятая, лежала не шевелясь. Только на задах где-то собачонка тихонько скулила.

Поморщился Джега.

Откуда-то вдруг у самого тоскующий сосунок под сердцем отыскался. Прибавил шагу, уходя от докучливой песьей тоски. Не заметил, как очутился за околицей.

Дорожные колеи, чуть поблескивая, как змеи убегали в лесную чащу. «Куда они бегут?»

И сам себе поспешно ответил:

— В город.

Вздрогнул:

«В город?!»