Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 2) Страница 12

—   Да вы тильки побачьте, шо це таке, — сильное чувство заставило ее перейти на родной украинский язык, — да вы тильки побачьте! Видано ли це дило! Побитый хлопчик, ему треба лежать, а он марширует. Да кыш отседова, слышишь, ты, Лю! Чтоб я тебя тут не бачила! Иди к тому Жансоху та ложись на койку. И что это за заведующий, — перешла она на русский, — пропал бы он пропадом уж совсем! Я сама пойду к Иналу, все расскажу ему. А то разве дождешься того председателя Шрукова. Горе мне в таком интернате с такими сиротами! И, как бы услышав причитания Матрены, уже бежал через двор запоздавший Жансох. Он чувствовал свою вину и, видимо, хотел чем-нибудь ее загладить. Не совсем точно помня значение иностранного слова, показавшегося ему уместным, он кричал:

—   Ансамбль! Видит аллах, ансамбль! Слушайте меня, курсанты, отныне папаха Жансоха будет надеваться не в наказание, а в награду. Геройский поступок Лю возвысил значение папахи... Отныне папаха будет называться «Папаха отличившегося».

В столовой от стука ложек о миски стоял шум, как в мастерской жестянщика. Сегодня на завтрак было картофельное пюре, и как всегда, пюре мяли до тех пор, покуда оно не превращалось хотя бы с виду в подобие масла: так все-таки казалось вкуснее. К чаю выдавался кусочек сахара и порция хлеба величиной с кружку — для большекружечников побольше, дутику поменьше. Разговоров только и было что об исчезновении Цыша. Договаривались даже до того, что Таша убежал в мечеть и там прячется, чтобы все-таки выдержать уразу и молиться за арестованного брата и опозоренную сестру.

И вот легко представить, что произошло, когда в дверях вдруг показался беглец — маленький безволосый Таша с большими от испуга глазами, — с гирляндой бубликов. За всеми тремя столами на мгновение воцарилась тишина. Мальчик смущенно остановился. Раздались крики.

—   Смотрите, вот вернулся Таша,— кричали маленькие, как будто не все видели, что это и в самом деле Таша. Большие обратили внимание не на Таша, а на бублики. Они кричали:

—    Валлаги, он весь обвешан бубликами! Так или иначе, всем понравилось и то, что Таша вернулся, и то, что он вернулся с бубликами. Но откуда бублики? С базара? Так вот, значит, куда ходил Таша! И смотрите — это отметил и оценил далеко не каждый, — Таша не понес свои бублики прятать в сундучок, а появился перед нами.

И вот как Таша простодушно объяснил свое поведение: Сосруко и Лю его убедили, он не будет больше держать уразу, но бублики он купил на все свои сбережения не для того, чтобы самому съесть их, а для того, чтобы угощать ими тех, что хочет принять на себя часть его греха.

Нашлось столько доблестных и самоотверженных товарищей, что, если поверить им, едва ли бубликов хватило бы половине добровольцев и охотников разделить с Таша адские муки. Видно, суждено было самим аллахом, чтобы это утро в интернате проходило так беспокойно. Напрасно Жансох старался установить порядок. Напрасно он взывал к Сосруко. На этот раз Сосруко занимался только бубликами Таша. Когда маленький Аркашка вспомнил, что раненый Лю может остаться без бублика, Сосруко выделил и для Лю два бублика. Но Аркашка не успел отнести их Лю. В дверях, на том самом месте, где десять минут тому назад стоял обвешанный бубликами Таша, появился милиционер. Все ахнули и затихли. Из-за широкой спины милиционера Ахмета выглядывал непроспавшийся очумелый Дорофеич. Ахмет сообщил, что сейчас в интернат должен приехать председатель исполкома Туто Шруков, а с ним гость из Москвы Матханов.

Матханов? Кто такой Матханов? Это сообразили не сразу. Все знали, кто такой Казгирей, но не все знали, что он и есть Матханов, по чьим учебникам учились.

Но когда сообразили, что Матханов это и есть Казгирей, новая волна, волна восторженного чувства захлестнула всех.

Опять над всеми голосами возвысился взволнованный голос Матрены, опять загремели убираемые миски, в голосе Сосруко опять появились командные нотки, и опять послышались загадочные восклицания Жансоха: «Аффект»... «Ажиотаж»...

Кто хватался за тряпку, кто за веник. Пошли в ход и метлы. Пыль на дворе взвилась столбом.

Дорофеич все еще не обрел способности не только брать на трубе правильную ноту, но и сказать вразумительное слово. А гостя надо было бы встретить с оркестром. Но кто возглавит оркестр?

И вот Лю вызвался стать во главе оркестра вместо Дорофеича.

Музыканты побежали за трубами. Сосруко надел через плечо ремень от своего огромного барабана.

Повязанная голова Лю снова ушла в огромную папаху Жансоха.

В ожидании гостей музыканты выстроились на балконе по фасаду здания. Лю и прежде любил стоять на этом балконе, любил по вечерам смотреть отсюда, как кабардинцы возвращаются домой после полевых работ.

Двор чисто подметен, все готово к встрече. На краю аула послышался заливистый собачий лай. Лю взмахнул трубой, Сосруко величественно поднял колотушку для первого удара в барабан. Лю выбрал для встречи марш «Встреча музыкантов» — и это, конечно, было удачно: в этом марше выделялась мелодия трубы самого Лю, была работа и для Сосруко. Раз... два... Показался маленький запыленный «фордик», грянула музыка. За «фордиком» бежали голоштанные ребятишки, из-за плетней тут и там высунулись головы женщин и папахи стариков. «Фордик» подкатил к интернату. Кривоногий Шруков и стройный Казгирей вышли. Казгирей на этот раз не был в своей светлой праздничной черкеске, на нем был элегантный френч, поблескивали стеклышки пенсне. Он закинул голову, рассматривая на балконе музыкантов, узнал Лю и улыбнулся ему. Многие в первый раз видели пенсне на носу человека, особенное изумление вызвала золотая цепочка, закинутая за ухо.

Сподвижники Инала всегда подражали ему. Туто Шруков, как мы уже знаем, не составлял исключения — носил такие же коротко подстриженные усики, круглую кубанку и гимнастерку начсостава.

Немало схваток выдержал в гражданскую войну Туто Шруков, немало мог он рассказать о боях и о своих товарищах. Не зря Инал считал Туто своей правой рукой и после установления Советской власти в Кабарде долго думал, кому поручить командование революционными силами — испытанному партизану Туто Шрукову или молодому, способному, многообещающему Эльдару? Туто сам отказался принять почетную должность. Он говорил: «Что же делать? Командир должен быть грамотным, а я не за партой провел молодость — на коне». — «Да, Туто, — отвечали ему, — если бы ты хорошо знал язык, то пошел бы далеко». Для кабардинца «знать язык» — это значило знать русскую грамоту. Малограмотность и сейчас была помехой для Туто. Но он уважал образованных людей. С большим почтением относился он и к Казгирею. Он жестом пропустил вперед Матханова и пошел за ним, улыбаясь, твердо ступая своими кривыми кавалерийскими ногами в кавказских сапогах.

Жансох поднял руку, оркестр замолк. Жан-сох начал свою речь. Эту речь Жансох хотел составить по иностранному словарю, но понял, что неудобно произносить речь со словариком в руках. Поэтому пришлось довольствоваться малым. Жансох начал так:

—   Дорогой наш товарищ Туто! Не менее дорогой товарищ Казгирей! Мы очень рады видеть вас вместе. Какой высокий альянс! Мы давно ждали такой коллоквиум...

И дальше он думал хвалить не только Туто Шрукова, верного соратника дорогого нашего Инала, но и Казгирея Матханова именно потому, что знал уже, кого Казгирей приехал сменить в интернате.

Однако Жансох только и успел проговорить: «Мы хорошо знаем, что верные соратники дорогого нашего Инала...»

Вперед выступила Матрена.

Как только она услыхала имя Инала в льстивых устах Жансоха, ее прямо-таки подхватило и понесло, она локтем поддала Жансоху, отпихнула его и начала говорить сама:

—   И подумайте, на Инала кивает. И подумайте, какие слова говорит, бессовестный: а-лянц, а-рянц — поймите его! Не то говорит, что надо. Досыть! Хватит! Накипело! Послушайте меня, товарищ Туто... Простите, другого товарища не знаю... Может, я скажу и нескладно, без разных слов, но зато правду. Вот побачьте, что тут творится. Этот Жансох разве скажет? Он сам едва проспался...

И Шруков и Казгирей внимательно прислушивались, это ободряло Матрену, она продолжала:

—   Хочь дети бусурманские, а не христианские, сердце кровью обливается, колы бачу, как эти детишки слоняются голодными. Тот облизывает миску, а тот, смотришь, пошел на базар, роется в пыли, може, найдет пятачок, а може, кто чего даст с возу. Разве это порядок! Моя маты меня каждый день попрекает: все масло из дому утащила кормить дитев, а свои голодают. А как не помазать кашу? Кажить на милость. Я и говорю этому Жансоху, чи Джонсону, как его, а то говорю Дорофеичу: ты же не только трубач, а еще завхозом числишься. Купи подсолнечного масла. Ребята куриной слепотой страдают. А он что? Расставит детей, как солдат, командует: «К церимонному маршу готовсь»! Як же воны пойдут цим маршем, колы у них у самих марш в животах играет. Коли бы мини ни було жалко хлопчат, хочь и бусурманские, давно ушла бы отсюда...