Юрий Нагибин - Ранней весной Страница 12

— Ну, я так понимаю, что опять «придан» Болотову? — спросил он полковника.

— Точно. От него получишь подробную инструкцию. У тебя задача большая… Молчу, молчу, — сказал полковник, заметив его нетерпеливый жест. — Ну, желаю.

Сорокин отдал честь и походкой двадцатилетнего юноши, спешащего на свидание, вышел из землянки.

— Есть еще жизнь в старике, — усмехнулся комиссар.

— Дай мне Болотова, — попросил полковник начальника связи. — Болотов? — Полковник помолчал, пожевал губами. — С богом, милый.

В трубке послышался треск. Полковник ничего больше не сказал, а только кивнул головой несколько раз, махнул рукой и бросил трубку.

— Ну, Бондарин, слово за вашими батареями, — обратился он к седому капитану с биноклем на худой шее.

— Прикажете начать, товарищ полковник?

— Начинай.

Капитан повернулся на каблуках и выбежал из землянки.

Любовь Ивановна заметила, что в тоне и поведении этих людей, несмотря на внешнюю шутливость, была какая-то торжественность. Они стали словно больше, и она ощутила невольную робость.

Она начала собирать словари в свою поношенную кирзовую сумку. У нее чуть-чуть болели лобные пазухи и глаза покраснели; она это чувствовала по тому, как покалывало веки.

— Я пойду, — сказала она полковнику. — Мне ведь больше нет работы?

— Товарищ старшина, — сказал он ординарцу, — проведите товарища переводчика к машине. — Затем улыбнулся прежней доброй и мягкой улыбкой. — Спасибо вам за хороший труд, — он крепко пожал ей руку и отдал честь.

— До свиданья, Любовь Ивановна. Не забывайте, как мы с вами капли пили, — сказал комиссар.

В сопровождении ординарца Любовь Ивановна вышла из землянки. Лес был наполнен легким сумраком, какой отделяет белую ночь от утреннего рассвета. Деревья стояли четкие и не отбрасывали теней. Немцы еще молчали, молчали и мы. Была та настороженная, нестойкая тишина, которая вот-вот оборвется в хаосе звуков. Где-то неуверенно попробовала голос пичужка. Но загудели самолеты, и пичужка смолкла, решив, что время для песен еще не настало.

Низко-низко над лесом прошла восьмерка лагов. Деревья прошумели верхушками.

Любовь Ивановна шла за ординарцем, глядя себе под ноги. Она хуже видела в эту пору. Трава забрызгала росой ее сапоги. Лес посвежел к утру, и воздух очистился от порохового дыма.

Когда они приблизились к опушке, в лесу заухало. Задрожали листья, и холодный ток воздуха заставил ее поежиться.

— Дивизионная дает, — сказал ординарец.

Тишина разом лопнула. Воздух стал наполняться многими шумами.

— Началось, — проговорил старшина и остановился.

Остановилась и Любовь Ивановна. Она смотрела в оставленную позади темноту леса, где начиналась страшная и нужная работа.

Лес зашумел так, словно на него обрушился огромный вал, и пригнул к земле кряжистые деревья. Под ногой ощущалось дрожание почвы.

— КВ идут, — сказал старшина.

Танков не было видно, но лес ходил ходуном. Они были еще далеко, но казались совсем близкими, и страшно радостно было думать об этой огромной разогретой массе металла, прокладывающей себе путь на врага.

И вот, покрывая все шумы, слабый, как отдаленный гул морского прибоя, но такой же слышимый, вопреки всему, донесся слитый воедино звук человеческих голосов.

— …А-а-а!.. — неслось по лесу.

— Болотовцы пошли! — воскликнул старшина. — «Ура» кричат. Ах, милые!.. — Он скинул винтовку с плеча и ладонью стал хлопать по ее черному, продымленному порохом прикладу.

— У-у-у… а-а-а!.. — высоко-высоко, словно пел девичий хор, звенело по лесу.

Любовь Ивановна прижала руки к груди.

Все виденное и пережитое за сутки слилось в далеком крике, с которым люди шли умирать и побеждать.

1942

Ваганов

— То было летошний год. Еще Ваганов с нами воевал, — сказал старшина Гришин.

— Никифор Игнатьевич, а где сейчас Ваганов? — спросил Коля Куриленков, пятнадцатилетний кавалерист, сын эскадрона.

Худое, как будто вылущенное лицо Гришина с вислыми усами стало нежным.

— Алеша Ваганов врага в самое горло грызет. Он зверек не нам чета. У него война особая…

— Да ведь Ваганова убили под Архиповской, — сказал я, но осекся под тяжелым взглядом Гришина.

— Эх, товарищ лейтенант, молодой вы еще, и такие слова… Нешто Алеша Ваганов даст себя убить? Это ж подстроено все для военной тайны…

Высокий кабардин Гришина, подкидывая спутанные ноги, приблизился к хозяину и тонкой нервной губой шлепнул его по уху.

— Балуй, чертов сын…

Гришин повернулся на локоть, ухватил замшевую губу кабардина, тряхнул и отпустил. Кабардин засмеялся, обнажив розовые десны и белую кость резцов, вызелененных травой.

— Вы, товарищ лейтенант, у нас без году неделя, — стараясь быть вежливым, продолжал Гришин, но взгляд его выдавал затаенный гнев, — а я Ваганова на коня садиться учил. Вот на этого самого Чертополоха. Нет у меня права военную тайну разглашать, а все же скажу: воюет Алеша в самой неметчине, бьет врага в спину, нам путь облегчает. Вот…

Гришин поворошил золу потухшего костра, достал уголек и раскурил трубочку. Махорка, которую он получал из дому, отличалась неимоверной крепостью. У меня заслезились глаза, а Коля Куриленков зашелся в надрывном кашле. Гришин хлопнул его ладонью по узкой мальчишеской спине.

— Очнись, браток! Вот так конник: дыму не сносит! На-кось, затянись разок.

Куриленков, с налившимися от натуги глазами, взял двумя пальцами трубку. Из мундштука выползал тоненькой струйкой дымок. Губы Коли скривились.

— А Ваганов курил? — спросил он с решимостью.

— Ваганов никакого баловства себе не позволял…

— Ну и я буду, как Ваганов, — поспешно сказал сын эскадрона.

— Кури, все равно таким не будешь. Как Гладких будешь, как я будешь, если, конечно, поработаешь над собой хорошенько. Вагановым родиться надо. Мы люди, простые…

В словах Гришина звучала такая вера, такая убежденность в том, что Ваганов жив, что я показался самому себе мелким человеком…

Ваганова убили под Архиповской во время прорыва фронта. Увлеченный преследованием, он ворвался в деревню, занятую неприятелем. С ним был товарищ. Они могли спастись, но под товарищем убили лошадь. Он был схвачен гитлеровцами, прежде чем успел встать на ноги. Ваганов вернулся, чтобы умереть вместе с ним. Дрался он отчаянно. Уже мертвого, его всего истыкали клинками, танк протащил по его телу свою гусеницу. Ваганов был так изуродован, что никто не мог его признать, когда через час с небольшим в деревню ворвался эскадрон, ведомый самим генерал-майором Башиловым. Ваганова опознал лишь сам Башилов, его приемный отец. С бледным лицом, сведенным страшной гримасой боли, и пустыми глазами Башилов опустился на колени и поцеловал сына в обезображенный рот. Стянул с плеч бурку и осторожно, словно боясь разбудить, укрыл его.

В конце деревни еще слышалась стрельба — группа гитлеровцев засела в церковном подвале. Башилов поднялся с колен, коротким броском руки указал на церковь.

— Вперед! За нашего товарища…

Ваганова похоронили с воинскими почестями, а через несколько дней по бригаде пронесся слух, что он жив. Слух поддерживался и такими ветеранами, как Гришин, не верившими ни в бога, ни в черта, и доверчивыми юнцами, влюбленными в Ваганова.

Слух стал правдой эскадрона, правдой бригады, другой правды знать не хотели…

…Я видел Ваганова однажды. Кавалерийская часть генерала Башилова прорвала застоявшуюся оборону противника, я был «брошен» в прорыв вместе с другими корреспондентами нашей фронтовой газеты. Как и следовало ожидать, здесь всем было не до нас. Напрасно промучившись с полдня, мы осели в прифронтовой деревушке.

Я обосновался в большой чистой избе на краю деревни. Старушка хозяйка принесла горячей молодой картошки, самовар и чайник с настоем «гоноболя». Как привычна, но всегда обидна была бедность прифронтовой деревни, живущей под огнем в какой-то очумелой покорности, со своими пустыми закутками и обезголосевшими насестами. Источник жизни этих деревень — воинские части, прохожие и проезжие солдаты и офицеры, несущие с собой надежду, запах жизни, неизменное гороховое пюре и комбижир.

Я выложил свой припас и пригласил старушку к столу. Но она предпочла «сухой паек» и, получив его, скрылась за печку. Я присел к окну и стал пить зеленоватый и цветом и вкусом напоминающий лекарство чай.

Под окном росла береза. Она была расщеплена миной, половина ее, черная и засохшая, умерла, другая, склоненная к земле, зеленела свежим глянцевым листом. Под этой березой на скамейке собралась компания: танкист в промасленном комбинезоне, с гармонью на потертом ремне, белобрысый сапер, два шофера со свежими розовыми лицами в черной рамке отмытой к вискам и шее грязи, несколько девиц в цветных платьях и калошах. Выходя на круг, девицы снимали калоши, оттопав положенное, снова надевали их и отходили в сторону. Из кавалеров неплох был белобрысый сапер. Но то ли гармонист был лишен огонька, то ли танцоры вяловаты, а только в пляске не чувствовалось размаха, она казалась бледной и натянутой, как в повинность.