Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2 Страница 12

— Есть. Для взрослых. Потому что детей там еще нету. А родильный дом уже есть. И амбулатория. Клуб тоже есть. Там, на Джегоре, жить можно. Без дороги только нельзя…

В это время раздался звонкий удар: это прораб ударил ломом по рельсу, подвешенному к сосне.

— Пошли, — поднялся Степан.

Все поднялись.

Участок строительства уже отдалился от вагончиков на шесть километров. Туда ехали в тех самых крытых грузовиках, в которых их привезли сюда дождливой ночью. Те же самые люди и сидели в кузовах.

Кроме Ивановых, оставшихся в городе из-за маленького Олежки. Кроме Рытатуевых. Кроме Гогота.

Все остальные — девятнадцать человек — были.

Алексей со всеми поздоровался, и все с ним тоже поздоровались — очень радостно, как будто его тут по крайней мере целый год не было или как будто он отсюда очень далеко уезжал, а потом вернулся.

Дуся Ворошиловградская тоже была в машине, и когда Алексей с ней поздоровался, она ему приветливо кивнула головой. Кивнула и отвернулась к соседке — продолжать интересную беседу.

Позади машины оставались зеленые и желтые елки, оставались свежие километровые столбы.

— Мы на каком сегодня? — спросил Степан прораба.

— Двести сорок седьмой километр.

— Вчера двести сорок шестой был, — сказал Марка-цыган.

— Дороги измеряются километрами. А строятся метрами.

Три бульдозера встали в ряд: нож к ножу. Три бульдозериста докурили свои папиросы — три окурка полетели за окошки. Взревели моторы. Бульдозеры ринулись вперед.

Они атаковали лес в три ножа, сокрушая таежную целину, продираясь сквозь колтун стволов, ответвлений, веток. Стоял сухой непрерывный треск, как от распарываемой ткани.

Лес поддавался. Когда же он не поддавался, когда на пути вставала кряжистая ель, цепко вцепившаяся корнями в грунт, — один бульдозер отходил в сторону. Два других съезжались под углом и сразу два ножа вонзались в этот ствол. Звонкий трепет пробегал по стволу. И ель рушилась, подминая всякую сухостойную мелочь…

Там, где проходили бульдозеры, оставалось широкое земляное полотно.

Алексей даже не сразу догадался, о каких таких особых трудностях говорил главный геолог Храмцов. Почти все самые тяжелые работы здесь выполняли машины. И только потом понял.

В стороне от дороги, например, заготовляли жерди для настила. Моторной пилой «Дружба» — ладной и легкой, как балалайка. Ее зубастая цепь запросто входила в древесину и, урча, в несколько секунд перегрызала ствол. Хорошая пила.

Но обок дороги, там, где росла эта жердь, было топко. В те же несколько секунд, пока перепиливалось дерево, трясина надежно заглатывала человека вместе с его моторной пилой «Дружба». Насилу выдирая сапоги из гнилого месива, хватаясь за сучья, цепляясь, как за соломинку, за только что сваленное дерево, — передвигались люди.

Или, например, кюветы. Считалось, что их роет многоковшовый экскаватор, похожий по виду на аттракцион «чертово колесо». Он их и рыл, конечно. Только каждые пять минут прораб созывал народ выкапывать из грязи это чудо техники, годное для строительства всех дорог на свете, кроме джегорской.

На жердевой настил, уложенный только что, въезжала самосвалы и, задирая кузова, ссыпали шуршащий, пыльный гравий.

Его-то и надо было ровным слоем разбрасывать по полотну, равнять лопатами с загнутыми совками.

Именно новеньким доверили эту нехитрую, но пыльную работу. В том числе — Алексею Деннову, Степану, Дусе, Марке-цыгану.

Марка-цыган, между прочим, старался больше всех. Он орудовал своей лопатой яростно, скалил зубы, вертелся волчком — будто плясал. Спине стало жарко — стащил рубаху. Рукам стало жарко — стащил рукавицы…

— Кирюшкин! — тотчас же закричал на него, устрашающе шевеля усами, прораб. — Надень назад рукавицы, сию же минуту надень. Намозолишь ладони — кто за тебя работать будет?

Марка испугался и стал разглядывать свои ладони. Мозолей на них еще не было. Никогда еще не было мозолей на цыганских ладонях.

— Пускай будут, — засмеялся Марка. И не надел рукавиц.

Так дело и шло: впереди бульдозеры крушили лес, а позади оставалась уже готовая широкая дорога с гравийным покрытием и километровыми столбами.

Дело шло бы еще быстрее, если бы хватало гравия. Но его не хватало. Гравий возили медленно. Через час по чайной ложке. И приходилось курящим и некурящим очень часто устраивать перекур.

— Машин не хватает, что ли? — подосадовал Алексей, прикуривая от прорабской трубки.

— Машин хватает, — отозвался прораб, и усы у него при этом уныло поникли. — Вчера пять новых получили. Ездить некому. Водителей нет… И так уж за руль всех посажали, кто в детстве на велосипеде катался. Донюхается автоинспектор — большой будет разговор. Слава богу, что нюх у него до Джегора пока не достает…

Алексей покосился на Степана Бобро. Но Степан разговора этого, должно быть, не слышал, хотя и скреб лопатой гравий в двух шагах. Прилежно так скреб.

— Тащится один наконец… — увидел кто-то.

До того всем надоело ждать сложа руки, что каждый самосвал встречали уже не приветственными возгласами, а иными. Поминали кислое молоко, деревню-матушку и родителей того шофера.

— Да я — что? — оправдывался на этот раз курносый шофер. — По такой дороге разве скорость возьмешь? К тому же чихает она у меня, самосвал…

— Я вот тебе чихну! — грозился прораб. — Ссыпай — и поезжай скорее.

Курносый ссыпал. Что же касается скорее поезжать — это у него не получалось.

Мотор и вправду простудно чихал, туберкулезно кашлял, обиженно фыркал и, пофыркав, дох. Курносый вылезал из кабины с заводной ручкой, влезал с ней обратно в кабину и опять вылезал. Попутно давал разъяснения:

— Я ж говорю — в капитальный ремонт надо. Чихает она, самосвал…

И ни с места.

А люди стояли, облокотившись о черенки лопат, и, может, подсчитывали в уме: на сорок или на шестьдесят пять процентов выполнят они сегодня норму из-за таких порядков с автотранспортом?

— Дали бы мне новую, из тех, что вчера получили, я бы вам с милой душой возил. Так ведь нет, не дают…

Машина в ответ на это чихала: дескать, правду говорит человек — не дают.

Степан Бобро положил лопату на землю и вразвалку, не торопясь, пошел к машине.

Он уверенно, одной рукой, поднял капот. Другой стал вывинчивать свечу: не первую, не четвертую, а именно вторую.

— Запасной свечи у меня все равно нету, — небрежно заметил курносый, следя за действиями Степана. Вроде бы он и сам отлично знает, что мотор барахлит из-за неисправной второй свечи, но вот, к сожалению, не оказалось запасной.

— Да? — посочувствовал Степан, разглядывая свечу. — А пакли клок найдется?

И, не спрашивая разрешения, полез в кабину, разворошил сиденье. Похоже, что он разбирался не только в самих машинах, но и имел представление, где у шофера лежит пакля, где гаечный ключ, а где граненый стакан — так, на всякий случай…

Степан поджег паклю и стал коптить свечу. Когда же она прогрелась, огонь притушил подошвой, а свечу начисто отер рукавом. И ввинтил туда, откуда вывинтил.

В кабину забрался с шоферским щегольством: первый шаг — на подножку, второй — на педаль. Теплая дрожь прошла от фар до кузова. Мотор больше не чихал и не кашлял — дышал.

— С капитальным ремонтом можно еще погодить, — поделился Степан с курносым своими впечатлениями. — Годика два.

И пошел прочь от машины, ни на кого не глядя. Подобрал лопату и заскреб гравий.

— Нет, не дам безобразничать! — взвизгнул прораб, и усы у него встали дыбом. — Не позволю! А ну, садись за руль…

— Не сяду, — хмуро отозвался Бобро. — Заставить не можете.

Но прораб подбежал к Степану и за рукав потащил его к самосвалу:

— Разве я тебя заставляю! Я тебя прошу — и только. Все тебя просят. А ну, садись без никаких разговоров!

Степан оглядывался исподлобья.

— Садись, изверг, садись, родной… Сейчас я тебе напишу бумажку — и получай машину. Какую хочешь бери!..

Прораб так разволновался, что, вместо карандаша из-за уха, вытащил трубку из кармана и трубкой намеревался писать. Но потом трубку сунул обратно и стал писать карандашом.

— Держи! Чтобы через час ты тут был с гравием. Ясно?

Самосвал развернулся круто, как волчок. Степан Бобро, весь рыжий и красный от растерянности, держал увесистые ладони на баранке, раскинув плечи во всю кабину, так, что курносого притиснул к самой дверце.

Разворачиваясь, он высунул голову в окно и смущенно улыбнулся ему, Алексею.

Алексей поймал эту улыбку и стал махать Степану брезентовой рукавицей. Но, обернувшись, вдруг понял, что Степанова улыбка, оказывается, предназначалась не ему, Алексею.

Она, оказывается, предназначалась Дусе Ворошиловградской, которая, распахнув глаза, смотрела вслед отъезжающей машине и тоже махала брезентовой казенной рукавицей.