Борис Левин - Юноша Страница 12

Раввину показалось, что предыдущее письмо было слишком жестокое, и он написал ей трогательное длинное письмо. Это было ночью, когда стучал дождь по крыше и ветер толкался в дверь. Раввин писал ей о том, что он уже стар, что одной ногой стоит в могиле.

«Дни мои сочтены, мне осталось недолго, моя родная девочка, и не сегодня-завтра меня отнесут на кладбище. Мне так хотелось бы, чтоб именно ты, моя светлая, закрыла мои глаза, помутневшие от одиночества и тоски».

Раввин бил на жалость, но учитывал и экономические предпосылки.

«Я умру, и все мое добро пойдет по чужим рукам, а если бы ты была возле, все осталось бы тебе, мое счастье. Тебе пригодились бы в этой бурлящей жизни мои золотые часы и енотовая шуба. Мне осталось недолго, и я не поеду в Сан-Франциско. Я каждый день буду ждать тебя, мое солнышко».

Ответа не было. Седой раввин с ума сходил от любви к Тане. Он ни о чем другом не мог думать.

Он нарочно дольше спал днем и раньше ложился ночью, чтобы увидеть Таню во сне, но она не снилась.

— Танечка! — шептали осливевшие тяжелые губы раввина. — Танечка!..

Таня не писала. Иногда раввин представлял себе очень ярко, как Таня где-то в Москве, в компании молодых людей, поет и танцует. Он видит, как она сидит на коленях шалопая, и тот при всех тискает и целует ее.

Раввин свирепел, сжимал кулаки и задыхался от кашля.

Раз он пришел в мастерскую художника Яхонтова. Аркадия Матвеевича не было, в мастерской работал один Миша. В длинной синей сатиновой рубашке, измазанной красками, в сандалиях на босу ногу, он стоял у мольберта. Он не оглянулся на вошедшего раввина и не заметил, как тот качнулся и рукой зажал глаза. Только когда раввин подошел ближе к холсту и хотел пальцем дотронуться до голой спины Тани, Миша тревожно окрикнул:

— Тс-с! Она еще не высохла.

Несомненно, это была она, уходящая в голубых рейтузах голая Таня. Хотелось коснуться царапинки на ее лопатке, хотелось повернуть ее к себе лицом.

— Локти, — задумчиво сказал Миша про себя, нацеливаясь кисточкой, — локти у меня не выходят. Я над ними бьюсь уже третий день.

— Да, — почтительно и сочувственно сказал раввин, — а мне и так нравится.

Миша на это ничего не ответил и продолжал работать.

— Продайте мне эту картину, — сказал неожиданно раввин.

— Она не продажная, — ответил равнодушно Миша.

— Я вам за нее дам много денег.

— Деньги, деньги, деньги, деньги, — повторял без конца Миша, то отходя от картины, то к ней приближаясь. — Мне не надо денег, — сказал он просто.

— Что же вы хотите? Я вам все что угодно дам.

Миша молчал.

— Что вы хотите? — спросил еще раз раввин.

— О, я много чего хочу, — сказал Миша и, дотрагиваясь кисточкой до Таниного локтя, добавил опять как будто про себя: — Я этот портрет возьму с собой в Москву. Я над этой работой многое понял. Это учебная работа.

Когда вокруг локтя появилась сморщенная кожа, Миша отложил палитру и кисть, и, довольный, закурил.

— Разрешите и мне папиросочку, — попросил раввин.

— Пожалуйста.

Раввин закурил и робко сказал:

— Не увозите эту картину в Москву. Подарите мне ее, — попросил он жалобно.

— «Даришь» уехал в Париж, — сказал Миша чужой пошлой фразой, от которой сам всегда морщился.

— Подарите, — просил раввин. — Я вас очень прошу… Вы знаете, ведь я с Таней прожил четыре года, — унижался он.

— Мне какое дело! — сказал сердито Миша и повернулся спиной к раввину.

Раввин бродил по улицам, но не так, как раньше — важно и в застегнутом наглухо пальто. Раньше он передвигался, как длинный черный шкафик. Сейчас он бродил рассеянно и не узнавал знакомых.

Он уходил далеко в поле и лежал там на траве. Присаживался у ржи, снимал котелок. Здесь пахло хлебом и васильками.

Он первый раз в жизни купался в реке. Он уходил подальше от людей и учился плавать.

Старый молодой человек.

Он больше не перелистывал сухих страниц священных книг: они были ему так же противны, как беззубые еврейки, которые теперь готовили ему пищу и убирали комнаты. Он ежедневно читал газеты и сидел подолгу в библиотеке имени Карла Либкнехта. В бессонные ночи раввин вспоминал прожитую жизнь и был ею недоволен. В одну из таких бессонных ночей он написал письмо в райком комсомола и утром сам отнес его туда. Это письмо было напечатано в областной газете и потом перепечатано в «Безбожнике».

«Я родился в очень фанатичной семье. Отец мой, и дед мой, и прадед мой — все предки мои были раввинами, и я сам занимал раввинский пост в течение тридцати семи лет. И вот я пришел к заключению, что иудейская религия, как и всякая другая, является сторонницей имущих классов и, как всякая религия, идет против века. Я уже давно не верю в бога, но продолжал обманывать себя и других, потому что мне это было выгодно до сегодняшнего дня. Вся моя жизнь — сплошная ложь и лицемерие. Я не желаю больше так жить, о чем и довожу до всеобщего сведения, будучи в твердой памяти и, как никогда, в ясном рассудке. Вот я написал это письмо и сразу чувствую себя честнее и моложе на много лет».

Раввин купался в реке каждое утро. Он сменил котелок на летнюю светлую кепку и, возвращаясь с купания, на базаре покупал землянику и съедал ее по дороге. Он посещал футбольные состязания и полюбил пиво. Он твердо решил менять профессию.

«Я поеду в Москву, явлюсь в „Безбожник“ и стану агитатором. Лучше меня никто не расскажет про плутни религии и про все эти библейские застежки».

Он мечтал уехать в Москву и увидеть Таню.

Теперь, когда он ходил по городу, или бродил по полям, или лежал на кровати, он мысленно готовил огненные речи, полные сарказма и цитат из священных книг. Он полагал, что вот-вот кто-то его позовет, и он явится, как вихрь, готовый служить веку. О нем услышат в Праге, в Америке, и Таня вернется к нему.

В это время он захворал. Старики евреи говорили, что это божья кара. Он захворал от любви и одиночества. Доктор сказал, что раввин болен воспалением легких. Ему в кровать давали кисель и слабый чай. В квартире все время дежурили седые евреи и широкозадые еврейки. Они молились и просили бога, чтоб он продлил жизнь их несчастному учителю.

Учитель лежал в белой полотняной ночной рубахе и мечтал о Тане. О, он дорого бы дал, чтоб увидеть ее! Он сразу бы выздоровел, если бы она сидела вот тут, возле кровати. Он вспомнил, что она поет по радио. «Услышать бы ее голос — и только. Услышать бы ее голос». Он вспомнил, как недавно, проходя мимо комсомольского клуба, увидел в окна: сидели ребята в наушниках и слушали Москву. В провинции в это время только-только появились радиоприемники и антенны. Раввин написал записочку в райком комсомола. Он писал, что он не знает, к кому обратиться, потому он обращается к ним; что он болен и лежать в кровати очень скучно, и если только возможно, то нельзя ли хотя на время установить радиоприемник в его комнате.

Он не был твердо уверен, что просьба его будет исполнена, и поэтому с этой же просьбой обратился к дежурившим в его квартире старикам и старухам.

Через два часа был найден радиоприемник, но хуже обстояло дело с установкой. Обратились к радиолюбителю — комсомольцу Кольниченко.

Кольниченко сказал, что сделать это — пустяки, но он комсомолец и не намерен лазить по крыше и ставить антенны раввинам, а также попам, ксендзам, муллам и прочей религиозной бражке. Кто-то из верующих евреев сказал ему, что раввин болен и потом раввин уже почти не раввин, о чем, вероятно, известно Кольниченко, если он читал газеты.

Кольниченко смутился. Последнее время он газеты и в глаза не видал, полагая, что в мире и так все обстоит благополучно. В этом он, конечно, не сознался и заметил:

— Раз такое дело, я не прочь, но на всякий случай обратитесь в райком комсомола. Если там не будут возражать, то сделаю.

В райкоме ответили, что записку бывшего раввина получили и окажут содействие.

В этот день зашел в райком Миша. Член райкома Ясиноватых сказал ему:

— Вот хорошо, что ты зашел. Иди, поставь антенну раввину, радиоприемник у них там есть. Сделай это, Миша, а то от них уже делегация приходила. Ты же специалист и по радио.

Присутствующий тут же комсомолец Галузо тоже вмешался в это дело:

— Ты же, Колче, портрет его хахальницы рисовал, а теперь полезай на крышу и поставь старику свечку, — сказал он, вертя в руках пресс-папье.

Возможно, Миша согласился бы, но слова Галузо ему не понравились, и он категорически и грубо ответил:

— Всякой сволочи ставить антенны я не намерен.

— Ну, клоп с тобой! — сказал равнодушно Ясиноватых. — Кольниченко поставит, только надо его найти.

Галузо не успокоился и стал подначивать Михаила. Он вообще любил дразнить ребят, а особенно такого, как Колче.

— А если тебе райком прикажет, что ж, ты тоже откажешься? — спросил он.