Михаил Анчаров - Как птица Гаруда Страница 12

А сыночек ее капустный на пузе лежит, ладошками упирается, голову подымает и смотрит, будто Наполеон Бонапарт.

— Петя, он не так смотрит…

— А как надо?

— Не детский глазок у него, — говорит Таня. — Это мне в награду…

— За что? — спрашиваю.

— Судьбе виднее, — отвечает.

Тогда на Пустырях много сказок ходило, и все про таинственное и неочевидное, появилась и еще одна.

Будто мальчик тот не простой, а веселый и опечаленный — отмеченный.

И Таня приникла к нему душой, будто к сыночку, ею рожденному. А Зотовы уж было думали, что она от тех семечек двадцать первого года не откашляется.

Разные причины у мертвого и живого. У мертвого причина лежит в прошлом — толчок, а у живого — причина всегда лежит в будущем. Она — приманка. Поэтому так трудно различить, что устарело, а что еще нет или вовсе только нарождается.

…Был у нас на фабрике один Тоша, вахлак вахлаком, но увертливый. Недоглядели, а он уж председатель. И какое бы дело ни затевалось, он — председатель… И на заседании председатель, и во всех президиумах председатель. Графин с водой поставит и допытывается — а почему ты не такой, а сякой, а почему ты есть ты, а не я? И многие горели синим огнем, не зная, что ответить на этот дурацкий вопрос.

Но на одном собрании и до нашего деда дошло-докатилось.

Ученый человек докладывал о текущем моменте, о международной политике и отвечал на вопрос, есть ли бог и как устроена вселенная.

А надо сказать, что Тоша ненавидел деда люто и с радостью, потому что дед обозвал его «вождем неизвестной оппозиции». Тоше передали, и он решил покончить с опасностью на корню.

Тоша давно готовил бесславный конец дедовой карьере, каковая хотя дальше токарного станка не простиралась, однако угрожала карьере увертливого Тоши, который понимал, что если деда вовремя не остановить, то Тошу в какие-нибудь председатели не выберут.

И теперь момент возник подходящий. Лектор доложил, что есть материализм и есть идеализм и какая между ними разница. Ну, слово за словом, деду стало интересно, и он сказал, что дело это непростое — разница между телом человека и сознанием его, а тем более фантазией. И тут для работы еще непочатый край, и конь не валялся, и еще думать и думать.

И Тоша встрепенулся.

— Ты в бога веришь? — спросил он деда.

— Погодите, — сказал лектор. — Это его частное дело.

— Для всех частное, для него нет. Он воду мутит. Напрямик говори, чтоб люди знали, — в бога веруешь?

— Объявится — поверю, — сказал дед. — Не объявится — и верить не во что.

— Вульгарные у вас взгляды, — сказал лектор. — У вас материализм, но вульгарный.

— «Вульгарный» в переводе с латынского означает «народный», — сказал дед.

Пока ученый человек соображал, какой лаптой отбить дедов мячик, Тоша восстал возле графина, аки лев рыкающий.

— Встань, Зотов, и скажи народу свою идеологию, — велел ему Тоша. — А мы поглядим — наш ты или не наш?

— А ты-то кто? — спросил дед. — Начальник советской власти?

— Видите, товарищи? Видели? Я, Зотов, председатель собрания!

А Тошу уже боялись. Нэп. На бирже труда очередь. Гулящие девочки под фонарем тоскуют. Уволят — чем семью кормить будешь?

— Нам известно доподлинно, что ты, Зотов, сектантские книжки хранишь и читаешь, и, значит, расскажи собранию о своей секте: как называется и кто в ней участник.

— Секта моя называется зотовская, — ответствовал дед. — И в ней я да Петька — мой внук. А больше никого не пустим.

В зале даже девчонки-подсобницы захихикали. Председатель Тоша выкатил глаза белые, как у сушеной таранки, и стал колотить по графину.

— Графин пожалей, — сказал дед. — Тебе чего надо?

— Не наш человек, — определил Тоша. — И биография твоя запутана донельзя, и есть данные, что и фамилия твоя не Зотов, а Изотов, короче — выкладывай свою биографию!

— Может быть, не сейчас? — спросил ученый человек.

— А собрание веду я, — сказал Тоша. — Давай, Зотов, всю правду. От рождения.

— Рождение мое покрыто тайной, — сказал дед.

— Как это? — радостно испугался председатель и стал рыться в бумагах. — Какой тайной? В чем тайна? — И запредвкушал, глазами забегал.

— Тайна в том, — сказал дед, — что я мог и не родиться, однако родился.

— Ну дак и я родился, — сказал председатель.

— Ну дак и твое рождение покрыто тайной, — сказал дед.

В зале заржали.

— Мы материалисты, — сказал председатель.

— Это кто материалист? Ты, что ли? — спросил дед. — С чего ты взял?

— Я не идеалист, — сказал председатель. — Значит, кто я?

— Неграмотный, — сказал дед. — И брехун.

— Я?… Вы слышали? Я?

— А если ты материалист, то что есть материя? — спросил дед.

Ученый человек пришел на выручку:

— Материя — это объективная реальность, данная нам в ощущении.

— Вот так, Зотов. Понял? — обрадовано сказал Тоша.

— А из чего состоит материя? — спросил дед. Ученый человек обрадовался, что разговор ушел от склоки.

— У вас пытливый ум, — сказал он. — Но есть установленные факты. Материя состоит из частиц, значит, и все живое можно из них собрать. В принципе.

— А пробовали? — спросил дед.

— Наука этим занимается. Советский ученый высказал научную идею.

— А получилось собрать? — спросил дед.

— Наука этим занимается.

— Вот когда получится, тогда и поверю.

— Это же идея! — услышав знакомое слов, вскричал Тоша. — Идея! Ты безыдейный?! Ты, значит, против идеи?!

— Как же без идеи? — сказал дед. — Без идеи нельзя. Однако пришла идея — проверь на деле.

Дед упорно не давал пришить себе безыдейность, однако тут и ученый человек разозлился: наука дело святое, и сомневаться в ней никому не позволено.

— Есть такие идеи — чтоб их проверить, нужны годы! Годы! — загонял он деда в дальний угол.

Рабочие притихли. Они уже понимали, куда клонится дело и ветер дует. Уволят — на что жить будешь?

— Ну факт, — сказал дед. — Сад посадил, возделывай и жди плодов. Кто спорит?

— Значит, нужна еще вера в эту идею! Вера! — дожимал деда ученый человек.

— Ты, может, и в коммунизм не веришь? — поставил Тоша последнюю точку.

— Без веры нельзя, — сказал дед. — В коммунизм я верю, поскольку другого выхода у человека нет. Остальное все человек перепробовал, кроме этой надежды, — сказал дед. — Но вот я не верю, Тошка, что один ты знаешь, как коммунизма достигнуть. Есть тебя и поумней.

Это ему-то, Тоше, да при всех! Стало совсем тихо.

— Это кто же, к примеру,? — тихо спросил Тоша.

— К примеру, Ленин, — так же тихо ответил дед. И в этой тишине дедова ответа из коридора стало слышно, как сапоги бегущего человека бухают по доскам: беда… беда… беда…

Человек из коридора рванул дверь и остановился.

Вьюга сорвала бумажные протоколы, реальная вьюга.

Потом стали звереть морозные гудки, и больше Зотов ничего не помнит, потому что умер человек, на разум и величие которого опирался дед в своих спокойных вопросах и не поддавался дешевке ответов.

Это был двадцать четвертый год века.

Все.

…Напротив, через улицу, будут школу строить. Небо высокое, синее, на небе облака барашками, под облаками свалка и окружная дорога. Две палатки хлебные рядышком — частная и государственная. Парня семи лет послали кило черного купить, а он снизу орет: «Папанька! Маманька! Кил нету! Одни хунты!»

Не успели оглянуться, а на дворе двадцать восьмой год и Сережке шестнадцать лет.

— Петя… — говорит жена. — К Сереньке барышня приходила. Альбом принесла, а в нем песни переписаны.

— А звать как?

— Клава… Отец ее у Асташенкова счетоводом.

— Знаю ее. Четвертой Маркизе дальняя родня. Ах ты, Клава, Клава…

Осень пришла. Комары на дерьмо садятся.

Маркиза Клавдию спросила:

— Кем ты хочешь быть — умной или сильной?

— Умной, — радостно сказала Клавдия.

— Глупо, — возразила Маркиза. — В жизни, как в театре. Сильные сидят в первом ряду, а умные играют для них роли в спектакле.

— А разве умные не сильные?

— Сильные — у кого челюсти крепкие, — сказала Маркиза.

— Золотые? — спросила Клавдия.

— Зачем? Свои. Главное, всегда береги зубы. Видишь, какие у меня? Береги, ухаживай.

Зубы у нее были великолепные.

Клавдия этот разговор передала, поглядывая на Серегу. Серега смотрел в окно. Задумчиво.

— А вы как считаете, Петр Алексеевич, насчет первого ряда? — спросила она.

— Я хожу на галерку, — ответил Зотов.

— Да? Почему?

— На галерке — мечта, а в первом ряду — потом воняет.

Серега заржал. Клавдия вскинула голову.

— Просто у вас денег нет, — сказала она. — А духовная жизнь стоит дорого.