Александр Можаров - Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы Страница 12

Мы редко забираемся на эти пирамиды, как житель Санкт-Петербурга, например, редко поднимается на верхотуру Исаакиевского собора, хотя бы и каждый день ходит мимо него из дома на работу. В тот же холодный октябрьский день я был вынужден просидеть на одном из этих кадницких чудес все утро и, словно болельщик у телевизора, которого не слышат хоккеисты, наблюдать за охотой брата и друзей. Накануне мне пришла в голову идея переплести толстенную пачку старых «Нив», и наточенный, как бритва, резак глубоко прорезал мне ладонь правой руки. Теперь рука болела, ныла, тикала и всякими другими способами не давала о себе забыть, словно ждала, когда я с ней заговорю, чтобы тут же язвительно ответить: «Сам виноват! Сам виноват! Сам виноват!» Стрелять я во всяком случае не мог, и мне оставалось лишь наблюдать.

Рассвет, как мог, боролся с ночной мглой пока мы спускались к Кудьме и плыли по ледяным и таинственно-темным водам, а та не желала отступать, призывая в союзники хмурое небо. Кое-где на плотно прибитой к земле бурой и жесткой траве светились белым холодом тонкие пятна инея.

У коровьего тырла мы разминулись и почти сразу же потеряли друг друга из вида. Первые выстрелы я услышал, когда поднимался по аккуратной бетонной лесенке на пирамиду. Кто-то стрелял на Косном. Разглядеть что-нибудь было просто невозможно, и я напрасно всматривался в серую пелену мрака, пока эхо носилось туда-сюда с прогремевшим выстрелом, как дурачок с писаной торбой.

С наступлением рассвета ружья загремели со всех сторон, чем, видимо, и разбудили солнце. Далеко на востоке, куда от нас убегает Волга, оно приоткрыло золотисто-алый глаз и, медленно-медленно удивляясь тому, что уже наступило утро, стало открывать его все шире. В безупречно чистом и холодном, как осеннее стекло, воздухе пролетали все более редкие стайки стремительных уток, разбивая своим движением иллюзию остановившегося времени и пространства. По уткам стреляли.

Когда солнце поднялось уже достаточно высоко, и ветер принес с Волги пряный запах прибрежного тальника, охотники устало тронулись с мест в сторону пирамид сквозь заросли тростника и рогоза. Первым дошел дед Саня и неторопливо поднялся ко мне. Словно нехотя, он показал одну кряковую, и мы стали смотреть в луга. На Капустнике кто-то поднял трех чирков. Взметнулась из кустов темная палочка ствола, и из нее вылетело белесое облачко, потом донесся щелчок выстрела, потом его умножило и растянуло по горе эхо, и птицы, то исчезая, то появляясь на фоне высокого берега, ушли от него на Косное. На Грязном Игорь по колено в воде не спеша продирался сквозь поле желтеньких кубышек к берегу, держа при этом ружье высоко над головой.

Видно было всюду и все.

Скоро к нам подошел Серега с тремя аккуратными, будто только что разрисованными селезнями, и Бес, охотившийся с ним, мигом взлетел по ступенькам, едва уловив внизу запах моих следов.

— Грамотно дичь достает, — еще с лестницы заговорил Сергей. — Только у него отобрать ее трудновато. Если он, конечно к тебе приплывет, а не к противоположному берегу, как ему нравится.

Бес был мокрый, грязный, радостный и кисловато пах болотом.

Дед Саня, даже не глянув на серегиных уток и, как обычно, не соблюдая никаких правил безопасности, сложил руки ладонями на дуле, стоящей вертикально берданки, и лег на них подбородком. Взгляд его был устремлен в сторону Косного, где мелькала среди ивняка голова Владимира Петровича, легко узнаваемая по зеленой фетровой шляпе. Теперь такие никто не носил.

— Душевный мужик, Петрович, — вдруг произнес раздумчиво дед, не отрывая глаз от Косного. — А меня по што-то фиником обзывает.

— Не фиником, а циником, — уточнил Серега, располагающийся на потертой плащ-палатке, извлеченной из рюкзака.

— Один хрен, — равнодушно возразил дед Саня и почесал большим пальцем левой руки поясницу сквозь дырку, прожженную в ватнике.

— Да нет, — вмешался я, желая реабилитировать Владимира Петровича в глазах деда. — Не фиником, не циником, а киником. Киник — это последователь древнего учения и, если угодно, образа жизни. Петрович хочет сказать, что ты как Антисфен, или самый знаменитый его ученик Диоген, живешь очень простой жизнью, рад тому, что имеешь, и поэтому, может быть, счастлив.

Вместо того, чтобы проникнуться высоким философским смыслом своего завидного положения дед Саня вдруг обиделся. Если до этого момента он считал, что его обзывают просто каким-то безобидным фиником, то теперь он понял так, что его принимают за нищего. — Это еще поглядеть, у кого чего! — как всегда сбивчиво, когда волнуется, и неожиданно сердито выпалил дед, и его маленькие голубенькие глазки стремительно заметались по лицу в поисках хоть какого-нибудь пути среди недельной седой щетины, чтобы удрать с этого обиженного лица все равно куда.

Огорошенный такой неадекватной реакцией я растерялся.

— Да не волнуйся ты, дед Сань. Я наверное просто неправильно объяснил. Петрович совсем не думает, что ты…

Ища поддержки, я посмотрел на Серегу. Тот ехидно улыбался и, словно ничего не слыша, вертел в руке и внимательно рассматривал какую-то травинку так, будто только что решил всю оставшуюся жизнь посвятить ботанической науке.

Дед Саня тем временем несколько успокоился, но продолжал ворчать, а я, пытаясь поставить все на свои места, только провоцировал его на новые всплески недовольства.

Наконец Серега выбросил травинку, раздумав, видимо, отдаваться неведомой для него науке, и, взглянув в луга, умиротворенно произнес:

— Ла-адно тебе, дед Сань. Расскажи лучше, как ты на медведя охотился.

На какое-то время воцарилась тишина. Для меня было полной неожиданностью, что наш дед Саня охотился на медведя, и я уставился на него, будто видел впервые. Он, все еще суровый, перестал ворчать, посмотрел на Сергея и спросил:

— А ты где узнал?

— Да уж узнал, — придавая голосу нарочитую серьезность, ответил Серега. — Расскажи, как охотился-то, циник.

— Бог отвел, — совершенно серьезно и даже мрачно ответил дед Саня, будто считал охоту на медведя чем-то вроде брюшного тифа. — А вот встречаться приходилось. Только вам расскажи — вы все просмеете.

Я боялся дохнуть. Неужто не расскажет?

— Да, что ты! — воскликнул Серега так, что и я поверил— на этот раз он говорит серьезно. — Скажи!

Я быстро закивал головой и, как собака просящая подачки, уставился на деда. Тот недоверчиво осмотрел нас, мотнул головой и без всяких предисловий начал рассказывать.

— Это еще молодой был в Чите, у дядьки. Не в совсем Чите, а в деревеньке, в двадцати километрах. Послал дядька, Михаил Евграфович упокойник, нас с сестрами…

— А у тебя сестры разве есть? — перебил Сергей.

— Двоюрные. Дядькины, значит, дочки, — пояснил дед и добавил для порядка на правах рассказчика. — А ты не перебивай.

Сергей покорно кивнул, протянул ему пачку «Беломора», и они закурили.

— Мне было тогда девятнадцать. Ольга меня на два года старше, а Марья моложе на год. Так вот, послал он нас в Широкую падь за брусникой.

Теперь деда Саню было уже не остановить, и точно уловив этот момент, Серега начал понемногу вставлять безобидные реплики, заряжая атмосферу на самом верху архитектурной фантазии какого-то современного зодчего теми флюидами и точечными зарядами, между которыми в конце концов обязательно проскакивает искра эмоциональной разрядки.

Дед Саня, запинаясь и постоянно путаясь по мелочам, рассказывал о том, как его послали за главного, и он не мог показать девкам, что трусит. А трусить было чего. В Широкой пади часто видели медведя, лакомившегося ягодой. И никто толком не знал, один ли он, или их несколько. А хоть и один— страшно все равно. Дядька дал племяннику берданку тридцать второго калибра и патроны с пулей.

Серега, было, поиронизировал насчет пули тридцать второго калибра, но, заметив, что дед насторожился, быстро сдал назад.

Дело было перед самой войной, и одеты были все, кто во что горазд— лишь бы мошка не заела. Дед Саня пошел в шинели и красногвардейском шлеме, Ольга укуталась в бабкину шаль, а Машка одела кофту с рукавами, а вниз догадалась натянуть отцовы кальсоны на завязочках.

Осторожно подходя к пади, они подбадривали друг друга веселым разговором, а когда пережили внезапный взлет огромных («Как самовары, ей бога!») черных глухарей, стали даже шутить и на смех пугать друг друга медведем.

— Боже мой, сколько же там было ягоды, — проговорил на вздохе дед и несколько раз затянулся, чтобы как-то пережить счастливое виденье.

Каждый набрал по полному лукошку, и, забыв уже о медведе, они расселись кружком в тени берез перекусить. Расстелили тряпицу, порезали сала и хлеба, откупорили бутылку молока. Дед Саня хорошо запомнил, как прямо из положения «сидя» он ловко перемахнул через этот лаконичный натюрморт, забыв и о ягодах, и о своем голоде и даже о берданке с пулей тридцать второго калибра, когда услышал ЭТО. Чем ОНО было, дед Саня узнал на другой день, когда мужики сходили за лукошками и берданкой и обнаружили нетронутыми молоко, сало и хлеб на тряпице, в тени берез. Совсем недалеко от этого места, скрытое кустарником, лежало сгнившее на корню дерево. Оно было до того трухлявым, что рассыпалось при ударе оземь в куски. Но тогда, когда оно рухнуло, ни дед Саня, ни его сестры не догадались пойти проверить, что там такое в кустах случилось. Внезапно побелевшая Ольга опрометью бросилась бежать. За ней, словно привязанная, снялась Марья. Но в отличие от Ольги Марья не стала оставлять полное брусники лукошко хозяину тайги. Она бежала, прижав его обеими руками к груди. Замыкал группу бегущих по пересеченной местности девятнадцатилетний дед Саня.