Михаил Жестев - Татьяна Тарханова Страница 12

— Привет посланцам Ленинграда! Прошу не расходиться. Сейчас прибудут руководители комбината и состоится митинг.

На этом Игнат Тарханов закончил свою карьеру нештатного вербовщика рабочей силы, а когда на следующий день, как обычно, он спустился в котлован, то на своем участке увидел вчерашнего чернявого парня.

— Стало быть, тебя рядом со мной поставили? — спросил недружелюбно Игнат.

— Будем знакомы, батя. Зовут меня Матвей, а фамилия Осипов.

— Ну, коли Матвей, так и вкалывай как знаешь. — И, отвернувшись, Игнат вогнал и землю лопату.

Они работали рядом, Игнат видел — старается парень, но держит черенок неумело, вгоняет лопату в землю косо. Не надолго тебя хватит, Матвей! Мозоли набьешь, спину наломаешь — вот тогда посмотрим, кто над кем посмеется.

Осипов если и был чем примечателен, то тем, что его уши торчали, словно только им попадало за все проделки, что совершил он в детстве; большой, широкий лоб и узкий, острый подбородок делали его голову чрезмерно большой. Особенно беспомощным казался Матвей, когда, снимая рубаху, оголял тощую грудь и узкие плечи. Но далее об этой, не ахти какой казистой внешности Игнат старался думать хуже, чем она была на самом деле. И ноги-то у парня что лучинки, и грудь что у куренка, одним словом, если не считать больших веселых глаз, этот чертов хитрюга был так уродлив, что мог бы сойти за огородное пугало.

В конце смены Матвей с трудом вылез из котлована. Шел, как старик, согнувшись, ладони кровоточили. Игнат не сомневался: день поработал, на неделю забюллетенит. Матвей-соловей, хорошо поёшь, где-то сядешь. Он думал о нем с недоброжелательством и презрением. Строитель! Грош ему цена рядом с теми, кого он, Игнат, вербовал.

К удивлению Игната, на следующий день Осипов явился на работу и до обеда выкинул грунта не меньше других землекопов. И хоть по-прежнему все в нем выдавало неумельца и новичка, Игнат не мог не оценить его упорства. Внешне, однако, он ничем не обнаружил своего невольного расположения к неумелому землекопу. Только на пятый день, когда они сидели в котловане и завтракали, развернув свои свертки на опрокинутой тачке, Игнат, как бы между прочим, спросил:

— Ты, Матвей, с каких мест родом?

— Из Ленинграда.

— Городской, сразу видать... Отец-то кто будет?

— Ученый, разрывает курганы, древние могильники.

— Зря землю тревожит..

— Да ведь надо же знать, как когда-то люди жили.

— Как жили — известно, да мы так жить не хотим. А ты почему не по ученой части пошел?

— Я комсомолец.

— Что ж с того?

— А то, что я комсомолец.

— Заладил одно: комсомолец да комсомолец. А ты объясни, почему отец твой ученый, а ты рядом со мной, мужиком, землю роешь?

— Так я и объясняю, Игнат Федорович, комсомолец я.

— Да ну тебя, — отмахнулся Игнат. — Давай лучше становись, научу, как лопату по-настоящему держать надо. Думаешь, простецкий инструмент: ковырнул землю да выбросил наверх? Ан нет. Лопата — инструмент хитрый. Держи в руках крепко, бросай — не тужься. Живот тебе дан, чтобы дышать, а не землю кидать!

Мальчишеское упорство Матвея, его какое-то особое отношение к работе, как будто нет для него ничего более святого и важного на земле, как выполнить норму, — все это располагало к нему Игната. Но это же толкало его на спор с ним, вызывало желание доказать этому комсомольцу, что в жизни не так уж все хорошо и, главное, нет в ней большой человеческой справедливости.

— Ты комсомол, ты и скажи мне, почему ни за что людей в далекие места отправляют?

— Кулаков?

— Мужиков! — запальчиво ответил Игнат.

— Каких?

— Самых обыкновенных, средних.

— Не верю.

— Да из моей деревни одного самого что ни на есть среднего мужика в Хибинскую тундру отправили.

— Не может быть, — настаивал Матвей.

— А я вру, что ли?

— Но за что все-таки? — требовал прямого ответа Осипов.

А Игнат только отмахивался и твердил свое:

— Ни за что! Сказал — ни за что, так оно и было.

— Это искривление, — сказал Матвей.

— Слыхали.

— Надо было жаловаться в район, в область, в Москву.

— Да пока человек из деревни до Москвы доберется, его три раза кулаком сделают. Так или этак, а все выйдет виноват.

— Мало ли что случается, Игнат Федорович. Вот идет человек по улице, ему кирпич на голову — хлоп: ни кирпича, ни человека. Так что же выходит, по-вашему, не надо каменных домов строить?

— Хорошо тебе говорить, коль тебя этим кирпичом не ударило. А я вот знаю одного человека...

Игнат раскрывал перед Матвеем свою судьбу, боль своего сердца, себя, обиженного жизнью и загнанного преследованиями в Глинск. В своей обиде на жизнь он порой даже выдумывал небылицы, но это ничуть его не смущало. В душе он считал, что если случилось такое, что его, самого обыкновенного крестьянина, выселили из Пухляков и чуть не угнали в Хибины, то что бы он ни выдумывал — все это могло быть в жизни.

Игнат искал сострадания и сочувствия. Перед кем мог он раскрыть свою душу? Перед Лизаветой? Нет, он не хотел ее тревожить. Да и зачем? Ее горе еще больше увеличило бы его страдания. Пойти к земляку Чухареву? Да тот испугается, отречется и, чтобы спасти себя, наговорит на него такое, что головы не снести... Но остаться наедине со своими думами Игнат тоже не мог. И если нельзя было никому рассказать о себе, то ведь можно отвести душу в споре и тем самым высказать то, что таится на сердце. И таким человеком, с которым он мог спорить, был Матвей. Именно поэтому стоило тому не прийти на работу, как Игнат уже тревожился: не заболел ли парень? А когда парень появлялся и оказывалось, что его вызывали в райком комсомола, Игнат не прочь был снова схватиться с ним, доказать ему: не было в жизни справедливости, нет ее, да и не будет.

— Ну вот, ты комсомолец, — начинал Игнат свой новый спор. — Что такое комсомол, для чего его выдумали? А ведь так, по-человечески ежели, что комсомолец, что некомсомолец — разницы никакой.

— Нет, есть разница!

— А в чем? Ты больше норму выполняешь?

— Дело не в норме.

— А в чем тогда?

— Она не для всех видна, эта разница.

— Это как же понять?

— Для слепого — все слепые. Это только зрячий понимает, где свет, где тьма. И какая разница.

— Значит, я так и помру слепым?

— Может быть, и нет. Надо понять, что такое комсомольская идейность.

Игнат не обиделся. Молодые всегда думают о себе, что они самые умные. Разве помнит яблоня семечко, из которого она выросла? Но этот разговор о слепых и зрячих не забыл. Напомнил он о нем Матвею жарким июньским полднем, когда котлован углубился на два человеческих роста и для вывозки земли туда пришла бригада каталей Егора Банщикова. Собственно говоря, сам по себе Егор тут был ни при чем. Но с приходом новой бригады на копке котлована было введено, как писал в стенгазете Матвей, разделение труда. Вот с этого разделения труда все и началось. И нечто большее, чем возвращение к спору землекопа комсомольца Осипова с землекопом, старым крестьянином Тархановым.

Когда катали появились в котловане, Игнат, который почти забыл о Банщикове, вновь ощутил рядом с собой опасность. Тем более что Егор подкатил именно к нему свою тачку. Тарханов стал осторожен и не спускал глаз со своего старого противника. Эх, его счастье — не может он, Тарханов, пойти куда надо и рассказать о ночном нападении. Но и один на один, и даже один против Егора и его дружков он сдюжит. Только не попадаться им в темном заулке. А среди бела дня напасть не посмеют. Да и что они сделают своими финками против его лопаты? Однажды Банщиков спустился по настилу в котлован и, как полагается, поставил перед ним свою тачку. Пока Игнат насыпал землю, Банщиков не спеша закурил и завел с другими каталями разговор о том, что вот несправедливо дают карточки ударника. Каждый по силе нажимает — всем надо и давать. Игнат подумал: вот стоит человек, который дважды хотел его ограбить, а он принужден с ним работать, терпеть его. Хотелось хоть чем-нибудь отомстить ему. И тогда, почти не сознавая, что он делает, Игнат стал бросать землю с таким ожесточением, что наполнил тачку в два раза быстрее обычного. И крикнул со злорадством:

— Давай вези!

Банщиков удивился, но ничего не сказал. А когда вернулся с пустой тачкой и Тарханов снова не дал ему спокойно выкурить папиросу, он тихо спросил:

— Тебе, борода, больше других надо?

— Я сюда не отдыхать хожу. Так что поспевай.

— Что я тебе, лошадь?

— Не под силу со мной работать, пусти другого, посильнее.

В следующий раз к Тарханову подъехал с тачкой уже не Банщиков. Игнат торжествовал. Он словно нащупал слабое место врага. Так вот ты чего больше всего боишься — работы! Нет, хоть ты и ушел, Егор-бандюга, а я тебя достану. Что-нибудь да придумаю. Но что придумать? И тут, сам того не подозревая, к нему на помощь пришел Матвей Осипов.