Александра Бруштейн - Свет моих очей... Страница 12

Первое. «Я никогда не мог мириться с понятием безнадежности в медицине и всегда стремился что-то придумать, чтобы помочь больному».

И второе. «Организм человека или животного принципиально может выздороветь почти от любой болезни, даже, например, от чумы, если она не локализировалась в легких».

Просто? Да, очень просто, как просты бывают иногда многие значительные мысли. Но эти два высказывания В.П. Филатова — как бы завязь лучших его открытий и всего его научного творчества.

«Я никогда не мог мириться с понятием безнадежности в медицине…» В этом подлинно революционное значение и роль В.П. Филатова в науке. Он не мог мириться с безнадежностью, с окончательностью существующих оценок — ни хороших, ни плохих. Нет ничего хорошего, что было бы установлено навечно; самое превосходно-хорошее изживает себя, доходя в свой срок иногда до полной своей противоположности. Сколько таких превосходных — в свое время — истин, открытых давно самим Филатовым, он бесстрашно отбрасывал в своих дальнейших исканиях, найдя то, чего упорно добивался. Новое! Лучшее! Но не мирился он и с тем, что почиталось навеки плохим, безнадежным. «Организм принципиально может выздороветь почти от любой болезни», значит, дело врача найти те силы, какие могут помочь больному организму выздороветь. Нужно лишь поставить его в те условия, применить к нему те средства, какие могут помочь ему исцелиться.

Мне посчастливилось встречаться с В.П. Филатовым не только в его институте, где меня лечили, но и в жизни. В частности, в Сочи, где он отдыхал в санатории одновременно со мной и моим мужем. Здесь, видя его очень часто, мы еще ближе узнали его. Он был замечательный собеседник, превосходно и интересно рассказывал, он тонко понимал юмор и сам отлично им владел. Многие из его стихотворений (а он писал стихи, и неплохо, так же как рисовал и писал красками) юмористические, часто очень остроумные. Читал он нам и несколько глав начатой им автобиографии. Это было так хорошо в смысле литературном, что следовало бы напечатать для широкого читателя.

А теперь — последнее. О чем и о ком бы вы ни рассказывали, всегда найдется слушатель или читатель, который задаст вам — скажем прямо — неумный вопрос. Если вы детский писатель, он непременно спросит вас, любите ли вы детей, хотя, казалось бы, зачем вам писать для детей, если вы их не любите. Если вы летчик, кто-нибудь непременно спросит вас: «А летать очень страшно?» Меня иногда спрашивали и спрашивают: «Вот вы знали Филатова… А скажите, он был хороший человек?»

«Был ли он хороший?» То есть был ли добрый? Любил ли он людей, да?

Доброта бывает разная. Есть такая доброта, о которой, как и об иной простоте, можно сказать, что она «хуже воровства». Такая доброта со слезами умиления подает неимущему фальшивую копейку, одновременно очень спокойно снимая с него последние штаны. Бывает и такая доброта, — о ней очень хорошо сказал мне старик, продавец одного из одесских магазинов: «Иной человек думает — зачем я себе буду злой, когда я могу себе быть добрый!» Эта доброта — с оговоркой «себе!» — тоже не находка: она ближайшая родственница благодушного эгоизма. Есть, наконец, самая противная, вредная доброта, сотканная из сентиментальности, идейного вегетарианства, из бездеятельного сахаринового сочувствия к правым и виноватым, к жертве и палачу.

В светлых, мудрых аквамариновых глазах Филатова была совсем другая доброта. Очень интересно, что В.П. Филатов не любил, чтобы ему рассказывали о тех слепых и полузрячих, которых ему предстояло оперировать!.. «Вот, — говорил он, — вы хорошо рассказали мне о таком-то (или о такой-то), я вас слушал с интересом, даже с волнением. Но эта моя «добренькая жалость» только мешает мне! Завтра я подойду к операционному столу, — передо мной будет лежать человек с накинутым на голову покровом, в котором прорезано лишь круглое отверстие для оперируемого глаза. Этот глаз — вот все, что я вижу. Вот все, о чем я должен думать, должен все знать, все предвидеть. А жалостливые мысли о его семейных неурядицах, служебных неприятностях — они только отвлекут меня от главного и единственного: от операции, которую я хочу и обязан произвести как можно лучше! Если вы хотите оперировать хорошо, научитесь отсеивать второстепенное — все то, что, может быть, возбуждает ваше сочувствие, но нарушает вашу собранность и готовность к действию».

Все эти высказывания В.П. Филатова относились только к самому моменту операции. Но сколько участия, активного, доброго участия, проявлял В.П. Филатов к своим больным уже после того, как они были оперированы! Один бывший слепой, прозревший после пересадки роговицы, рассказывал мне: прозрев, он уехал из Одессы в другой город и поступил там на работу. Он попал в сырое помещение, там шел длительный ремонт, в воздухе носилась и попадала в глаза известковая пыль; вновь обретенное зрение начало слабеть. Узнав об этом, В.П. Филатов немедленно выписал его в Одессу, снова упорно и настойчиво лечил, пока не восстановил у него 100 процентов зрения. А после этого уже не отпустил его обратно в тот город, где ему было плохо, а устроил на работу в Одессе. Таких рассказов о доброте Филатова я слыхала много. И чему же, как не высокой гуманности советского ученого В.П. Филатова, обязан весь мир пересадкой роговицы при бельмах? Ведь именно то, что Филатов действенно пожалел слепого Грушу, именно это и вернуло вновь интерес ученого к этой операции, в то время пришедшей уже было в забвение!

Наконец, еще один случай из жизни Филатова.

Очень давно — еще в царской России — жила девушка, красавица и замечательный человек. Ее любили, как иногда бывает, двое. Она любила, как всегда бывает, только одного из них и собиралась выйти за него замуж. Отвергнутый нелюбимый подкараулил девушку на улице, остановил ее, отвел в сторону и задал ей, как говорится в таких случаях, «последний вопрос:» выйдет ли она за него замуж? Девушка ответила то, что отвечала ему и раньше: нет. Тогда нелюбимый плеснул ей в лицо серной кислотой.

Девушка ослепла на оба глаза. Ее лицо превратилось в оплошной комок от рубцов, от ожогов. Даже рот зарос настолько, что его пришлось прорезать снова — для приема пищи.

Родные увезли девушку в Париж. Тамошние светила развели руками: ничего сделать не можем. Единственное, что можно было сделать, и они это сделали, — нашили ей на лицо, как полумаску, лоскут кожи, который скрыл это страшное свидетельство подлого собственничества, закрыл от людей горестное зрелище выжженных глаз. Считалось это тогда чудом пластической хирургии.

Шли годы. Девушка потеряла родных. Негодяй, совершивший в отношении ее преступление, худшее, чем убийство, получил легкое наказание (тогда к таким преступлениям, совершенным под влиянием страсти, «аффекта», относились снисходительно, приговаривали часто к одному только «церковному покаянию»). Отбыл наказание — и о девушке, которую так любил, не вспомнил. Но — увы! — любимый тоже забыл о своей любви… Родные девушки умерли, она осталась одна. Жила мужественно — научилась писать на машинке, этим заработком себя и содержала.

Не знаю, от кого узнал о ней Филатов. Он вызвал ее к себе в Одессу, в институт. Там он прежде всего занялся ее глазами. Но до них нельзя было добраться: кожаная «полумаска», нашитая некогда на верхнюю часть ее лица, приросла к нему! В.П. Филатов решил «открыть» эти глаза, истончая кожу над ними посредством трения, — так дети стирают верхние слои бумаги с переводных картинок. Это заняло много времени, но удалось. Из-под наросшей кожи появились глаза, и, что замечательно, в них оказалось сохраненным светоощущение: слепая отличала свет от тьмы. Для зрячих это даже не очень понятно, но для слепых — это много, это огромно. Из-за одного этого стоило проделать всю ту кропотливую долгую работу, какую не поленился проделать Филатов. Он пошел дальше, он надеялся, что слепым глазам удастся вернуть хоть крупицу зрения. Но прежде всего необходимо было приделать к глазам веки. Их сделали из кожи самой слепой, а для того, чтобы новые веки не приросли к глазам, их «подбили», как подкладкой, слизистой оболочкой, взятой изо рта у самой больной. Дальше — «ей сделали лицо»: нашили, сантиметр за сантиметром, на обезображенные участки лица лоскутки кожи, взятые с рук, плеч, груди… «Скоро сказка сказывается…», — это заняло здесь несколько строк. Но это составило не меньше, чем 50 операций!

Все это сделал В.П. Филатов…

Товарищ, вы все еще спрашиваете, был ли он хороший человек, любил ли он людей?

Он был великий ученый и человек великого сердца. Я говорю это тем же торжественным «дымчатым» голосом, каким говорят о В.П. Филатове все люди, имевшие счастье его знать.

Часть вторая

Двадцать лет спустя (1960 г.)

Простая операция — начало (1)

— Да… — сказал окулист Григорий Борисович и, помолчав, опять повторил: — Да…